Ирвин Ялом - Лечение от любви и другие психотерапевтические новеллы
– Тельма, в вашем вопросе, не предпочитают ли психиатры работать с более молодыми людьми, звучит и личный оттенок. Тельма, как обычно, избегала личного.
– Очевидно, можно добиться большего, работая, к примеру, с молодой матерью троих детей. У нее впереди вся жизнь, и улучшение ее психического состояния принесет пользу ее детям и детям ее детей.
Я продолжал настаивать:
– Я имел в виду, что вы могли бы задать вопрос, личный вопрос, касающийся Вас и меня.
– Разве психиатры не работают более охотно с тридцатилетними пациентами, чем с семидесятилетними?
– А не лучше ли сосредоточиться на нас с Вами, а не на психиатрии вообще? Разве Вы не спрашиваете на самом деле: «Как ты, Ирв, – тут Тельма улыбнулась. Она редко обращалась ко мне по имени и даже по фамилии, – чувствуешь себя, работая со мной, Тельмой, женщиной семидесяти лет?»
Никакого ответа. Она уставилась в окно и даже слегка покачивала головой. Черт побери, она была непробиваема!
– Это всего лишь один из возможных вопросов, но далеко не единственный. Но если бы Вы сразу ответили на мой вопрос в том виде, как я его поставила, я бы получила ответ и на тот вопрос, который только что задали Вы.
– Вы имеете в виду, что узнали бы мое мнение о том, как психиатрия в целом относится к лечению пожилых пациентов и сделали бы вывод о том, что именно так я отношусь к Вашему лечению?
Тельма кивнула.
– Но ведь это такой окольный путь. К тому же он может оказаться неверным. Мои общие соображения могут быть предположениями обо всей области, а не выражением моих личных чувств к Вам. Что мешает Вам прямо задать мне интересующий Вас вопрос?
– Это одна из тех проблем, над которыми мы работали с Мэтью. Именно это он называл моими дерьмовыми привычками.
Ее ответ заставил меня замолчать. Хотел ли я, чтобы меня каким-то образом связывали с Мэтью? И все же я был уверен, что выбрал верный ход.
– Разрешите мне попытаться ответить на Ваши вопросы – общий, который Вы задали, и личный, который не задали. Я начну с более общего. Лично мне нравится работать с более старшими пациентами. Как Вы знаете из всех этих опросников, которые Вы заполняли перед началом лечения, я занимаюсь исследованием и работаю со многими пациентами шестидесяти – семидесятилетнего возраста. Я обнаружил, что с ними терапия может быть столь же эффективной, как и с более молодыми пациентами, а, может быть, даже более эффективной. Я получаю от работы с ними такое же удовлетворение.
Ваше замечание о молодой матери и о возможном резонансе от работы с ней верно, но я смотрю на это несколько иначе. Работа с Вами тоже очень важна. Все более молодые люди, с которыми Вы сталкиваетесь, рассматривают Вашу жизнь как источник опыта или как модель последующих этапов своей жизни. И, я уверен, что только Вы имеете уникальную возможность пересмотреть свою жизнь и ретроспективно наполнить ее – какой бы она ни была – новым смыслом и новым содержанием. Я знаю, сейчас вам трудно это понять, но, поверьте, такое часто случается.
Теперь позвольте мне ответить на личную часть вопроса: что я чувствую, работая с Вами. Я хочу понять Вас. Думаю, я понимаю Вашу боль и очень сочувствую Вам – в прошлом я сам пережил подобное. Мне интересна проблема, с которой Вы столкнулись, и, надеюсь, что я смогу помочь Вам. Фактически я обязан это сделать. Самое трудное для меня в работе с Вами – та непреодолимая дистанция, которую Вы между нами устанавливаете. Вы сказали раньше, что можете узнать (или, по крайней мере, предположить) ответ на личный вопрос, задав безличный. Но подумайте о том, какое впечатление это производит на другого человека. Если Вы постоянно задаете безличные вопросы, я чувствую, что вы игнорируете меня.
– То же самое мне обычно говорил Мэтью. Я молча улыбнулся и сложил оружие. Мне не приходило в голову ничего конструктивного. Оказывается, этот утомительный, раздражающий стиль был для нее типичным. Нам с Мэтью пришлось пережить много общего.
Это была тяжелая и неблагодарная работа. Неделю за неделей она отбивала мои атаки. Я пытался научить ее азам языка близости: например, как употреблять местоимения «я» и «ты», как узнавать свои чувства (а сперва просто различать мысли и чувства), как переживать и выражать чувства. Я объяснял ей значение основных чувств (радости, печали, гнева, удовольствия). Я предлагал закончить предложения, например: «Ирв, когда Вы говорите так, я чувствую к Вам…»
Тельма обладала огромным набором средств дистанцирования. Она могла, например, предварять то, что собиралась сказать, длинным и скучным вступлением. Когда я обратил на это ее внимание, она признала, что я прав, но затем начала объяснять, как читает длинную лекцию каждому прохожему, который спрашивает ее, который час. После того, как Тельма закончила этот рассказ (дополненный историческим очерком о том, как они с сестрой приобрели привычку к долгим окольным объяснениям), мы уже безнадежно удалились от исходной темы, а она с успехом дистанцировалась от меня.
У Тельмы были серьезные трудности с самовыражением. Она чувствовала себя естественно и была самой собой только в двух ситуациях: когда танцевала и во время их двадцатисемидневного романа с Мэтью. Во многом именно поэтому она так преувеличивала роль своих отношений с Мэтью: «Он знал меня так, как почти никто из людей никогда не знал меня – такой, какая я есть, открытой нараспашку, ничего не утаивающей».
Когда я спрашивал, довольна ли она нашей сегодняшней работой, или проем описать еечувства ко мне на протяжении последнего сеанса, она редко отвечала. Обычно Тельма отрицала наличие каких-либо чувств, а иногда обескураживала меня заявлением, что чувствовала большую близость, – как раз в тот момент, когда я страдал от ее уклончивости и отстраненности. Обнаруживать расхождение наших точек зрения было небезопасно, потому что тогда она почувствовала бы себя отвергнутой.
По мере того, как становилось все яснее, что отношения между нами не складываются, я чувствовал себя все более разочарованным и беспомощным. Я пытался, насколько мог, приблизиться к ней. Но она оставалась безразличной. Когда я пробовал поговорить с ней об этом, я чувствовал ее хныканье: «Почему ты не любишь меня так же сильно, как Мэтью?»
– Знаете, Тельма, то, что Вы считаете мнение Мэтью единственно значимым для Вас, ведет к отрицанию вообще какого-либо значения моего мнения. В конце концов, я, как и Мэтью, знаю о Вас довольно много. Я тоже терапевт – фактически я на двадцать лет опытнее и, возможно, мудрее, чем Мэтью. Интересно, почему то, что я думаю и чувствую по отношению к Вам, не имеет значения? Она ответила на содержание вопроса, но не на его эмоциональный тон. Она успокаивала меня:
– Вы здесь ни при чем. Я уверена, Вы хорошо знаете свое дело. Я вела бы себя так с любым терапевтом. Именно потому, что Мэтью так обидел меня, я не хочу снова стать уязвимой для терапевта.
– У Вас на все готов ответ, но если все ответы суммировать, получится: «Не приближайся!» Вы не можете сблизиться с Гарри, потому что боитесь расстроить его своими чувствами к Мэтью и желанием покончить с собой. Вы не можете завести друзей, потому что они расстроятся, когда Вы, в конце концов, совершите самоубийство. Вы не можете быть близки со мной, потому что другой терапевт восемь лет назад причинил Вам боль. Слова все время разные, но песня одна и та же.
Наконец, к четвертому месяцу появились признаки улучшения. Тельма перестала воевать со мной по всякому поводу и, к моему удивлению, начала один из сеансов с рассказа о том, как она всю неделю составляла список своих близких отношений и того, во что они превратились. Она поняла, что каждый раз, когда она по-настоящему сближалась с кем-то, ей так или иначе удавалось разрушить эти отношения.
– Может, Вы и правы, может, у меня действительно серьезная проблема сближения с людьми. Не думаю, что за последние тридцать лет у меня была хоть одна близкая подруга. Я не уверена, была ли она у меня когда-нибудь вообще.
Это прозрение могло стать поворотной точкой в нашей терапии: в первый раз Тельма согласилась со мной и взяла на себя ответственность за определенную проблему. Теперь я надеялся, что мы начнем работать по-настоящему. Но не тут-то было: она отдалилась еще больше, заявив, что проблема сближения заранее обрекает нашу терапевтическую работу на неудачу.
Я изо всех сил пытался убедить ее, что это открытие – не негативный, а позитивный результат терапии. Снова и снова я объяснял ей, что трудности сближения – это не побочный эффект, а корень всех проблем. То, что эта проблема вышла на поверхность, является не помехой, а достижением, и мы могли бы закрепить его.
Но ее отчаяние углублялось. Теперь каждая неделя была ужасной. Ее навязчивость еще больше возросла, она все больше плакала, отдалялась от Гарри и часто думала о самоубийстве. Все чаще и чаще я слышал ее критические замечания в адрес терапии. Она жаловалась, что наши сеансы только «бередят раны» и увеличивают ее страдания, и сожалела, что дала обязательство продолжать терапию шесть месяцев.
