Ирвин Ялом - Экзистенциальная психотерапия
«Некто», известная средневековая пьеса-моралитэ, сильно и просто рисует одиночество человека при встрече со смертью. К Некто приходит Смерть, которая сообщает ему, что он должен совершить последнее паломничество к Богу. Некто молит о милосердии, но тщетно. Смерть сообщает ему, что он должен подготовиться к дню, которого «не может избежать ни один живущий». В отчаянии Некто торопливо мечется в поисках помощи. Испуганный и к тому же одинокий, он умоляет других сопровождать его в путешествии. Персонаж по имени Родственник отказывается идти с ним.
"Будь радостен,
Соберись с мужеством и не жалуйся.
Но одно, во имя Святой Анны, я должен тебе сказать.
Что до меня, я не составлю тебе компанию".
Так же поступает кузина Некто, она оправдывается тем, что нездорова:
"Нет, во имя Богоматери! У меня сводит ногу,
Не доверяйся мне. Ибо так определил мне Бог,
Что я подведу тебя в твой тяжелейший час".
Таким же образом ему отказывают остальные аллегорические персонажи пьесы
Товарищество, Мирские Блага и Знание. Даже собственные душевные качества покидают его:
"Красота, сила и осмотрительность,
Когда повеяло дыханием смерти,
Поспешно бежали от меня".
В конце концов Некто спасается от всеобъемлющего ужаса экзистенциальной изоляции, потому что одно действующее лицо. Хорошие поступки, готово идти с ним даже на смерть. И это составляет христианскую мораль пьесы, в контексте религии добрые дела предотвращают конечную изоляцию. Но сегодняшний светский Некто, который не может или не хочет принять религиозную веру, должен совершать свое путешествие один.
Свобода и экзистенциальная изоляция
Одиночество существования в качестве собственного родителя. В той мере, в какой человек отвечает за собственную жизнь, он одинок. Ответственность подразумевает авторство, сознавать свое авторство означает отказаться от веры, что есть другой, кто создает и охраняет тебя. Акту самосотворения сопутствует глубокое одиночество. Человек начинает сознавать космическое безразличие вселенной. Может быть, у животных и есть какое-то ощущение пастуха и приюта, но человек с его проклятием самосознания неминуемо остается открыт экзистенции.
Эрих Фромм считал, что изоляция первичный источник тревоги. Он особенно подчеркивал чувство беспомощности, сопутствующее фундаментальной отъединенности человеческого существа.
«Осознание своего одиночества и отъединенности, своей беспомощности перед силами природы и общества превращает его отъединенное, расколотое существование в невыносимую тюрьму. Переживание отъединенности вызывает тревогу; более того, это источник всякой тревоги. Быть отъединенным означает быть отрезанным, без какой-либо возможности использовать свои человеческие силы. Следовательно, это значит быть беспомощным, неспособным активно влиять на мир – вещи и людей, это означает, что мир может вторгаться в меня, а я не в состоянии реагировать».
Этот смешанный аффект одиночества-беспомощности является понятным эмоциональным ответом, когда мы обнаруживаем, что без нашего согласия помещены в существование, которое не выбирали. Хайдеггер, говоря об этом состоянии, использует термин «вброшенность». Хотя мы сами творим себя, наш проект – та форма, которую мы в конце концов создаем, – ограничен тем, что мы в одиночку вытолкнуты на экзистенциальную сцену.
Дефамилиаризация. Мы конституируем не только себя, но и мир, формируемый так, чтобы скрыть, что он конституирован нами. Экзистенциальной изоляцией пропитано «тесто вещей», субстанция мира. Но столько слоев житейских артефактов, каждый из которых насыщен личным и коллективным смыслом, скрывают ее под своим спудом, что мы обычно переживаем только мир повседневности, рутинных действий, мир «их». Мы как бы «дома», мы окружены стабильным миром знакомых объектов и институций, миром, в котором все объекты и существа связаны и взаимосвязаны множество раз. Нас успокаивает ощущение уюта, принадлежности к чему-то знакомому; изначальный мир безграничной пустоты и изоляции спрятан и погружен в безмолвие, давая знать о себе лишь краткими проблесками в ночных кошмарах и мистических видениях.
Однако бывают моменты, когда порывом ветра на мгновение приоткрывается занавес реальности, и мы мельком бросаем взгляд на оборудование за сценой. В эти моменты – знакомые, я полагаю, каждому саморефлексирующему индивиду происходит мгновенная дефамилиаризация, когда из объектов вырываются смыслы, распадаются символы, и человек срывается с якорей «домашности». Альбер Камю в раннем произведении описал такой момент, наступивший, когда он находился в гостиничном номере в чужой стране.
«Здесь я беззащитен, в этом городе, где не могу читать вывески… без друзей, с которыми можно поговорить, короче, без отвлечении. В этой комнате, пронизанной звуками странного города, я знаю, ничто не поведет меня к более нежным огням дома или другого любимого места. Позвать? Закричать? Появились бы чужие лица…И теперь, когда сердце становится ленивым, завеса привычки, удобная ткань жестов и слов, медленно поднимается и наконец открывает бледное лицо тревоги. Человек лицом к лицу с самим собой, я не могу поверить, что он счастлив…».
В эти моменты глубокой экзистенциальной муки отношения человека с миром подвергаются глубокому потрясению. Один из моих пациентов – очень успешный, ориентированный на карьеру служащий – описал такой эпизод, длившийся лишь несколько минут, но настолько мощный, что впечатление о нем осталось живо и сорок лет спустя. Это было в возрасте двенадцати лет, когда пациент однажды лег спать на воздухе; он глядел в небо и внезапно почувствовал себя отделенным от матери-земли и плывущим среди звезд. Где он находится? Откуда пришел? Откуда пришел Бог? Откуда пришло нечто (в отличие от ничто)? Моего пациента захлестывали переживания одиночества, беспомощности, отсутствия опоры. Мне трудно поверить в то, что решения, касающиеся всей жизни, могут быть приняты в одно мгновение, но он настаивает, что именно там и тогда решил стать таким знаменитым и могущественным, чтобы подобных чувств никогда больше не возникало.
Конечно, это переживание пустоты, потерянности, безродности не происходит «извне», оно внутри нас и, чтобы возникнуть, не нуждается ни в каком внешнем стимуле. Все, что требуется – искренний внутренний поиск. Это прекрасно выражает Роберт Фрост:
Я не боюсь пространства, что зияет
Меж безднами, – звезду не населяет
Народ людской. А бездна так близка:
Во мне пустыня, что меня пугает*
Когда человек попадает в собственную «пустыню», мир внезапно становится незнакомым. Курт Рейнхардт говорит, что в таких случаях.
«…что-то чрезвычайно таинственное вторгается между ним и знакомыми объектами его мира, между ним и его собратьями, между ним и всеми его 'ценностями'. Все, что он называл своим, бледнеет и погружается куда-то, так что не остается ничего, за что он мог бы уцепиться. Угроза исходит от 'ничто' (не нечто), и он оказывается один, потерянный в пустоте. Когда эта темная и ужасная ночь мучений проходит, человек испускает вздох облегчения и говорит себе. это все-таки было 'ничто'. Он испытал 'небытие'».
Для описания состояния, в котором человек теряет ощущение знакоместа мира, Хайдеггер использует термин «жуть» (Uncanny), соответствующий переживанию «не-домашности». Когда мы (dasein) полностью включены в знакомый мир видимости и теряем контакт со своим экзистенциальным местоположением, то, согласно Хайдеггеру, мы находимся в «повседневной» «падшей» форме. Тревога выполняет функцию проводника, возвращающего нас через переживание «жуткости» к осознанию изоляции и небытия.
«Когда человек (dasein) падает, тревога возвращает его из погруженности в „мир“. Будничная знакомость распадается… „Бытие в“ переходит в экзистенциальный модус „не-домашности“. Говоря о „жуткости“, мы не имеем в виду ничего другого».
В другом пассаже Хайдеггер утверждает, что когда человек возвращен из «погруженности в мир» и объекты лишены своего значения, он испытывает тревогу, обусловленную конфронтацией с мировым одиночеством, безжалостностью и небытием.* Таким образом, чтобы избежать «жути», мы используем мир как средство и погружаемся в отвлечения, предоставляемые майей – миром видимостей. Предельный страх возникает, когда мы встречаемся с ничто. Перед лицом ничто нам не может помочь никакая вещь и никакое существо, именно в этот момент мы испытываем экзистенциальную изоляцию во всей ее полноте. И Кьеркегор и Хайдеггер любили игру слов с участием слова «ничто». «Чего человек боится?» «Ничего!»
* Хайдеггер говорит об объектах в мире как о находящихся «под рукой» либо «рядом», в зависимости от того, считается ли объект «инструментом» или понимается как чистая сущность: "Угроза исходит не от самого того. что находится наготове или под рукой, но скорее от факта, что ни то, ни другое больше ничего не «говорит». Мир, в котором я существую, потонул в ничтожности. Тревога вспыхивает перед лицом «ничто» мира, но это не означает, что в тревоге мы переживаем подобие отсутствия того, что находится рядом в пределах мира. Скорее находящееся рядом предстает таким, как будто не имеет какой бы то ни было включенности в нас, но может проявить себя в бессодержательной безжалостности. Что подразумевает, что наше озабоченное ожидание не находит ничего, выраженного так, чтобы оно могло понять себя. оно наталкивается на «небытие» мира.
