Дэниел Гоулман - Эмоциональный интеллект

Но рациональный ум обычно не решает, какие эмоции мы «должны» испытывать. Вместо этого чувства, как правило, приходят к нам как fait accompli[38]. Что рациональный ум обычно контролирует, так это протекание этих реакций. За несколькими исключениями мы не решаем, когда нам впадать в ярость, печалиться и т.д.

Эмоциональному уму свойственна ассоциативная логика; он воспринимает элементы, которые символизируют реальность или вызывают воспоминание о ней, чтобы быть таким же, как эта реальность. Вот почему сравнения, метафоры и образы обращаются непосредственно к эмоциональному уму, точно так же, как и искусство — романы, фильмы, поэзия, песни, театр, опера. Великие духовные учителя, такие как Будда и Иисус, трогали сердца своих учеников, говоря на языке эмоций, обучая их с помощью притч, преданий и сказок. И в самом деле, религиозные символ и ритуал не имеют почти никакого смысла с рациональной точки зрения; они выражаются на языке сердца.

Эта логика сердца — эмоционального ума — хорошо изложена Фрейдом в его концепции мышления по типу «первичного процесса»[39]; логика религии и поэзии, психоза и детей, сна и мифа (как сформулировал Джозеф Кемпбелл, «сновидения — личные мифы; мифы — разделенные сновидения»). Первичный процесс — ключ к пониманию смысла таких произведений, как «Улисс» Джеймса Джойса: при мышлении типа первичного процесса свободные ассоциации определяют течение повествования; один объект символизирует другой; одно чувство вытесняет другое и представляет его; целое конденсируется в частях. Времени не существует, нет никаких законов причины и следствия. В первичном процессе нет даже такого понятия, как «Нет»; возможно все. Отчасти психоаналитический метод представляет собой искусство расшифровывать и разгадывать смысл этих заменителей.

Если эмоциональный ум следует этой логике и ее правилам, заменяя один элемент другим, то вовсе не обязательно определять вещи с помощью их объективных особенностей: какое значение имеет то, как они воспринимаются; вещи таковы, какими кажутся. То, что что-то нам напоминает, может оказаться гораздо более важным, чем то, что это «есть на самом деле». В эмоциональной жизни отличительные черты фактически могут походить на голограмму в том смысле, что одна-единственная деталь заставляет вспомнить целое. Как указывал Сеймур Эпштейн, в то время как рациональный ум устанавливает логические связи между причинами и следствиями, эмоциональный ум не проводит различий, соединяя вещи, которые просто-напросто имеют сходные, привлекающие внимание черты.

Эмоциональный ум по своей простоте во многом напоминает детский ум, и, чем сильнее эмоции, тем больше сходство. Одна похожая черта — это категорическое мышление, где все либо черное, либо белое и нет места полутонам; у кого-то расстроенного бестактностью, наверное, возникает мгновенная мысль: «Вечно я говорю что-то не то». Еще одним признаком такого детского образа мышления является персонализованное мышление, когда события воспринимаются с ошибкой, связанной с собственной личностью, как у водителя, который после аварии объяснил, что «телефонный столб двигался прямо на меня».

Этот детски непосредственный образ действий есть самоутверждение, подавляющее или игнорирующее воспоминания или факты, которые разрушают убеждения, и улавливающее те, что его поддерживают. Убеждения рационального ума носят ориентировочный характер; новый факт может опровергнуть какое-нибудь убеждение и заменить его новым — он мыслит объективными данными. А эмоциональный ум считает свои убеждения абсолютно верными и поэтому не принимает в расчет никакие свидетельства в пользу обратного. Вот почему так трудно убедить в чем-нибудь человека, пребывающего в эмоциональном расстройстве: разумность ваших доводов с логической точки зрения не имеет для него никакого значения, они не пользуются никаким влиянием, если не совпадают с его текущим эмоциональным убеждением. Чувства оправдывают себя сами с помощью набора представлений и «доказательств» сплошь собственного «производства».

Если какая-то особенность события кажется похожей на эмоционально окрашенное воспоминание о прошлом, эмоциональный ум откликается на это включением чувств, которые возникали вместе с воскресшим в памяти событием. Эмоциональный ум реагирует на настоящее так, как если бы это было прошлое. Беда в том, что — особенно когда оценка производится быстро и автоматически — мы, возможно, не осознаем, что положения дел, которое было когда-то, теперь уже не существует. Тот, кто научился реагировать на сердитый взгляд сильным страхом и отвращением, до некоторой степени сохранит эту реакцию даже и во взрослом состоянии, когда сердитый взгляд уже не будет заключать в себе никакой угрозы.

Если чувства сильны, то реакция, которая запускается, очевидна. Однако, когда чувства неопределенны или трудноуловимы, мы не вполне понимаем, какая эмоциональная реакция у нас возникает, даже если она слегка окрашивает нашу текущую реакцию. Мысли и реакции в этот момент примут окраску мыслей и реакций того времени, пусть даже и покажется, что реакция обусловлена исключительно нынешней обстановкой. Наш эмоциональный ум будет использовать рациональный ум для своих целей, поэтому мы придумаем объяснения — логические обоснования — для наших чувств и реакций, оправдывая их с точки зрения настоящего времени и не осознавая влияния эмоциональной памяти. В этом смысле мы не можем иметь никакого представления о том, что происходит на самом деле, хотя, возможно, и бываем абсолютно убеждены, что совершенно точно знаем, что происходит. В такие моменты эмоциональный ум уже настроил рациональный ум, используя его в своих интересах.

Функционирование эмоционального ума является в значительной степени специфичным для состояния, диктуемого конкретным чувством, преобладающим в данный момент. То, что мы думаем и как поступаем, испытывая романтические чувства, совершенно не похоже на то, как мы ведем себя, когда бываем подавлены или разгневаны; в механике эмоций каждому чувству присущ определенный собственный репертуар мыслей, реакций и даже воспоминаний. В моменты, когда мы испытываем сильные эмоции, эти специфичные для конкретного состояния репертуары начинают доминировать.

Одним из признаков активирования такого репертуара служит селективная память. Часть отклика ума на ситуацию, вызывающую эмоции, состоит в перетасовке воспоминаний и вариантов выбора действий, так чтобы самые необходимые оказались в верхней части иерархии и их можно было бы легко разыграть. И как мы уже знаем, у каждой основной эмоции есть своя биологическая «подпись» — печать, схема радикальных перемен, которые настраивают организм по мере того, как эта эмоция становится господствующей, и единственный в своем роде набор сигналов, который организм автоматически передает, пребывая в ее власти.

Приложение В. НЕВРАЛЬНАЯ СХЕМА СТРАХА

Центральная роль в страхе принадлежит миндалевидному телу. Когда редко встречающаяся болезнь мозга разрушила миндалевидное тело (не затронув никакие другие структуры мозга) у пациентки, которую неврологи называют СМ., из ее ментального репертуара исчез страх. Она утратила способность распознавать выражения страха на лицах других людей и придавать такое выражение своему лицу. Как определил это ее невролог, «если бы кто-нибудь приставил пистолет к голове СМ., она умом бы понимала, что напугана, но не испытывала бы страха, как, например, вы или я».

Неврологи составили схему страха, вероятно, в мельчайших подробностях, хотя при современном положении дел полная схема ни одной эмоции до конца не изучена. Страх — подходящий пример для понимания невральной динамики эмоций. В процессе эволюции страху отводится особая, выдающаяся роль: он, возможно, в большей степени, чем любая другая эмоция, имеет решающее значение для выживания. В нынешние времена неуместные страхи, конечно, отравляют повседневную жизнь, заставляя нас страдать от раздражения, беспокойства и заурядных волнений или в крайнем — патологическом — случае от панических атак, фобий или расстройства в виде навязчивого невроза.

Допустим, как-то поздним вечером вы сидите один дома, читаете книгу и вдруг слышите грохот в соседней комнате. То, что произойдет в вашем мозге в следующие несколько мгновений, «открывает окно», через которое можно взглянуть на невральную схему страха и на роль миндалевидного тела, как системы тревожной сигнализации. Первая из входящих в схему мозговых цепей просто воспринимает этот звук как грубые физические волны и преобразует их в язык мозга, чтобы заставить вас насторожиться. Эта цепь тянется от уха к мозговому стволу и далее к таламусу. Оттуда расходятся две ветви; меньший пучок выростов ведет к миндалевидному телу и соседнему гиппокампу; другой, более крупный проводящий путь ведет в слуховую зону коры головного мозга в височной доле, где сортируются и понимаются звуки.