Герман Дилигенский - Социально-политическая психология

В концепции социальных представлений еще очень много неясного. В частности, не вполне понятны критерии различения между познанием на основе обыденного здравого смысла и усвоением продуктов, научного или идеологического познания. Ведь рациональность и, следовательно, здравый смысл так или иначе, с одной стороны, направляют научную деятельность и присутствуют во многих идеологиях и политических учениях. С другой стороны, ни обыденный здравый смысл, ни утилитарная ориентация социальных представлений сами по себе не гарантируют их от стереотипизации, не обеспечивают их большего реализма, адекватности по сравнению, скажем, с идеологическими стереотипами. Переработка обыденным сознанием таких стереотипов совсем не обязательно «очищает» их от исходных когнитивных слабостей и искажений. Да и само обыденное сознание часто вырабатывает собственные стереотипы, стимулирующие поведение, иррациональное и разрушительное с точки зрения жизненных интересов его субъектов.

За примерами далеко ходить не надо: достаточно вспомнить об этнических и религиозных стереотипах, питающих агрессивные национализм и нетерпимость, кровавые гражданские войны и вооруженные конфликты. Другой лежащий на поверхности пример — иррациональное, разрушающее природные условия существования человечества экологическое, вернее, антиэкологическое поведение. В данном случае иррационализм воспроизводится в массовых масштабах несмотря на широкое распространение научных представлений об его губительных последствиях: обыденное сознание как бы отторгает вполне доступное ему научное знание.

Возможно, неясности, присущие концепции социальных представлений, удастся в той или иной мере преодолеть, если пойти по пути уточнения ключевых для нее понятий обыденного здравого смысла, прагматизма, утилитаризма. Здесь важно, во–первых, учитывать основополагающий факт: ограниченность возможностей человеческого познания в любых его формах и проявлениях. Разумеется, прогресс науки раздвигает эти границы, но в каждый данный исторический момент они остаются достаточно ощутимыми и узкими по сравнению с познавательными потребностями человека. «Я знаю только то, что я ничего не знаю» — этот парадокс античного философа сохраняет свое значение в наши дни. Правда, с той существенной оговоркой, что опыт научного прогресса обнаружил значительное опережение процесса познания природного мира по сравнению с самопознанием человека как его внутренней психической и личной, так и общественной жизни. Здесь не место обсуждать причины этого явления, достаточно просто напомнить, как часто мы не в состоянии понять и контролировать собственные побуждения и поступки, наши отношения с близкими людьми и тем более общественно–политические процессы, в которых мы так или иначе участвуем. Эта ограниченность познавательных возможностей присуща и обыденному, и научному познанию: сколько экономических, социологических, политических теорий оказались в той или иной мере ошибочными, не подтвержденными жизнью в тех или иных своих постулатах. Что же касается сознания обыденного, то оно сплошь и рядом хватается за иррациональные представления и решения именно потому, что остро ощущает бессилие понять суть, логику, причинно–следственные связи явлений общественно–политической жизни. Особенно в обстановке исторического перелома, обвальных сдвигов в обществе.

Все это ни в коей мере не должно внушить читателю пессимистический взгляд на возможности познания общества и политики, человека и его психологии. Не только потому, что в таком случае он, наверное, бросил бы читать эту книгу, чтобы заняться более осмысленными или приятными делами. Было бы нелепым отрицать, что, осуществляя в различных формах познавательный процесс, люди добывают какие–то частицы истины. Пусть их научные и обыденные знания неполны, фрагментарны, неустойчивы, а путь познания труден и извилист, но продвижение по нему все же идет. И столь медленным и ненадежным оно выглядит не в абсолютном смысле, а лишь на фоне тех все более усложняющихся проблем нашей жизни, которые нам так хочется побыстрее решить.

Во–вторых, размышляя о рационально–утилитарной тенденции познания, очевидно, важно учитывать, что критерии рациональности и утилитаризма во многом различны для различных людей и групп, связаны с их интересами (социально–психологические аспекты данной категории рассматриваются в другом разделе книги). Что полезно и рационально с точки зрения одних социальных интересов, может оказаться вредным и бессмысленным с точки зрения других. Именно поэтому даже самые убедительные и разумные идеи и практические рекомендации науки сплошь и рядом отвергаются и политиками и массовым сознанием.

Познание человека и общества вообще отличается от познания природного мира тем, что оно не может быть полностью беспристрастным, ибо, осуществляя его, люди познают в сущности самих себя. Поэтому в образ внешнего социального мира они невольно включают свой внутренний мир (вспомним, социальные представления — это «субъективное в объективном»). Уровень здравого смысла в социальных представлениях не может быть выявлен, следовательно, в отрыве от социальных и психологических свойств разделяющих их людей. Этот подход, несомненно, очень важен и для понимания специфики обыденного сознания по сравнению с идеологическим и научным — специфики, на наш взгляд, верно намеченной в концепции социальных представлений.

Сила и слабость «специализированного» и «наивного» познания

Субъектами «чистого» идеологического сознания являются создатели идейно–политических концепции и те, для кого реализация этих концепций, завоевание ими максимально широкого влияния — жизненная цель, нередко требование их профессиональной политической деятельности. Независимо от мотивов, стоящих за этой целью: личностное или социальное самоутверждение, власть, карьера, искреннее стремление помочь своей стране, определенной социальной группе или страждущему человечеству — политик или идеолог связан с избранной им теорией или платформой, как музыкант со своим инструментом, нередко они становятся для него не только необходимым орудием, но частицей его Я. Это побуждает его гипертрофировать ценность данной концепции по сравнению с соперничающими с ней, соответственно максимизировать раскрываемые ею стороны действительности и минимизировать те, которые не вписываются в ее логику. Преследуемая цель недостижима без подобных искажающих операций и они выступают, следовательно, как проявление специфической «рациональности» идеологической и профессиональной политической деятельности.

В известной мере сказанное относится и к научному познанию, во всяком случае к общественным и гуманитарным наукам. Чтобы завоевать «право гражданства» для своей теории или подхода, ученый–обществовед и гуманитарий нередко акцентирует его оригинальность и волей или неволей, прямо или косвенно завышает познавательные возможности своего и занижает — других теорий и подходов.

Преимущество обыденного сознания (при всех присущих ему слабостях) заключается в том, что цель осуществляемых им познавательных процессов — ориентация в актуальной действительности более свободна от влияния подобных мотивов. И хотя эта цель трудно достижима и часто теряется из виду, стремление к ней не предполагает какой–либо идеологической чистоты или однозначности. Скорее, она подталкивает к выработке достаточно сложной, противоречивой (стихийно–диалектической), даже алогичной картины социально–политической действительности, поскольку противоречива и алогична сама по себе эта действительность. Именно в этом отталкивании от взаимоисключающих «чистых» идеологизированных схем, относительно легком переходе от одной точки зрения и позиции к другой, стремлении как–то совместить их и проявляется специфическая рациональность, здравый смысл обыденного познания: оно как бы исходит из того, что цепляться за какую–то одну позицию неразумно и опасно ввиду крайней сложности и непредсказуемости окружающего мира. А это делает его более гибким, легче адаптирующимся к конкретной ситуации.

…В июле 1993 г. журнал «Новое время» дал одной из своих статей, посвященных положению в Таджикистане, подзаголовок: «Какие причины делают наше вмешательство в проблемы Таджикистана чем–то само собой разумеющимся?»[28] Эта формулировка реалистически отражала умонастроения и линию российской политической элиты по отношению к событиям в среднеазиатской республике, где гражданская война переросла в конфликты на границе с Афганистаном и российские пограничники подвергались атакам афганских моджахедов, объединившихся с таджикской исламской оппозицией. Опубликованный в том же номере журнала опрос политиков (депутатов, представителей исполнительной власти, руководителей партий и движений) и политических журналистов показал, что в этой острой ситуации в политическом истэблишменте сохранялся раскол между сторонниками противоположных внешнеполитических концепций — теми, кто настаивал на сохранении Россией своей лидирующей роли на территории бывшего Союза, и теми, кто выступал за реальное равенство между государствами СНГ, невмешательство России в дела других бывших советских республик. Контингент опрошенных Службой изучения общественного мнения VP разделился примерно поровну: 44,2% согласились с тем, что «Россия должна брать на себя ответственность за разрешение конфликтов» в этих государствах, 46,5% высказались против[29]. В столкновении этих, так сказать, теоретических позиций, отразилось, очевидно, противостояние противоположных политических течений: с одной стороны, «государственников», национал–патриотов, коммунистов, которых их противники называют «партией империи», с другой — либераловдемократов. Однако, как показал ход событий, на практике позиции различных политических группировок оказались гораздо более близкими, чем в теории. Хотя президент и министерство иностранных дел делали акцент на дипломатическом урегулировании конфликта и необходимости переговоров между правящими и оппозиционными таджикскими силами, никто в российском руководстве не ставил всерьез вопрос об «уходе» России и российских вооруженных сил из Таджикистана; напротив, были предприняты усилия для их укрепления. Аргумент военной силы пустил в ход в конце концов даже идеолог внешнеполитического либерализма министр А. Козырев. Голоса, предупреждавшие об опасности такой политики, ссылавшиеся на трагический опыт афганской войны, звучали все реже и приглушеннее.