Джеймс Холлис - Обретение смысла во второй половине жизни. Как наконец стать по-настоящему взрослым
То, как разворачивается эта изначальная двусмысленность, хорошо показано в стихотворении Д. Г. Лоуренса «Змея»: человек направляется к деревенскому колодцу, чтобы набрать воды, и натыкается на змею, которая спокойно греется на солнышке, словно не замечая подошедшего человека. Затем какое-то время они рассматривают друг друга. С одной стороны, рассказчика восхищает величественность этого создания, с другой стороны, он боится приближаться к змее. Наконец, не в силах перебороть свой страх, он швыряет пустое ведро в змею. Понимание того, что змея предпочитает обитать в тех самых глубинах, которые так пугают человека, – вот что побудило его к этому судорожному движению. Он пытается убить свой страх, напав на животное, как некоторые нападают на геев за то, что те невольно пробудили в них бессознательную озабоченность собственной сексуальной идентичностью, или на представителей этнических меньшинств просто потому, что они не вписываются в ограниченный кругозор Эго. Страх перед глубиной, который испытывает рассказчик, вполне объясним. Но, нещадно ругая себя за этот поступок, он понимает, что встретил не иначе как одного из повелителей жизни, а сама эта встреча – приглашение к новой, неведомой прежде свободе. Испуг же вызвал робость души, жить с которой придется до конца дней.
В ежедневном противостоянии этим домовым страха и летаргии мы вынуждены выбирать между тревогой и депрессией, поскольку и та, и другая порождается дилеммой повседневного выбора. Нашим спутником станет тревога, если мы решимся на следующий этап своего путешествия, а депрессия – если предпочтем оставаться на месте. Мы оказываемся словно бы перед указательным камнем из русских сказок, стоящим у развилки дорог, и ничего не остается делать, как выбрать какую-то из них, хочется нам этого или нет. (Как сказал Йоги Берра[11], наш замечательный американский философ: «Если ты оказался у развилки дорог – смело хватай эту вилку в руки».) Отказ от осознанного выбора пути почти гарантированно означает, что выбор за нас сделает психе с дальнейшей перспективой депрессии или той или иной формы болезни. Однако шаг на незнакомую территорию немедленно пробуждает другого неизменного нашего спутника – тревогу. Очевидно, что психологическое или духовное развитие всегда будет требовать от нас того, чтобы мы с большей терпимостью относились к тревоге и неоднозначности.
Способность принимать это непростое состояние, находиться в нем и не изменять своей жизни – вот нравственная мера нашей зрелости.
Эта архетипическая драма возобновляется с каждым новым днем, в каждом поколении, в каждом общественном институте и в каждый ответственный момент личной жизни. И если уж нужно делать выбор в такой ситуации, давайте выбирать тревогу и неоднозначность, потому что они – неизменные атрибуты развития и движения вперед, тогда как депрессия тянет в обратном направлении. Тревога – живая вода, а депрессия – вода забвения. Первая зовет к неизведанным рубежам жизни, а вторая, убаюкивая, возвращает к снам детства. Юнг как нельзя более красноречиво пишет о той роли, которую этот сдерживающий страх играет в нашей жизни:
Дух зла – это страх, отрицание… дух движения вспять, который грозит нам привязанностью к матери, растворением и исчезновением в бессознательном… Страх – это борьба и вызов, ибо одна только смелость и может вызволить нас от страха. И если риск кажется непомерным, этим попирается самый смысл жизни[12].
«Мать», которую он здесь имеет в виду, некогда в прямом смысле дала ребенку жизнь, для взрослого же является символом безопасной и уютной гавани: знакомая работа, знакомые теплые объятия, нетребовательная и отупляющая система ценностей. Доминирование «материнского комплекса», который имеет мало общего с нашей настоящей матерью, означает, что мы продолжаем служить сну, а не задачам жизни, безопасности, а не развитию. Эта архетипическая драма разворачивается в каждый момент существования независимо от того, известно ли это нам или нет. Каждый выбор создает наши паттерны, повседневные ценности и такие несхожие между собой варианты будущего при всем том, что мы не всегда понимаем, что делаем выбор, и не отдаем себе отчета, происходит ли этот выбор из глубоких источников души или от обусловленного внешними обстоятельствами и многократно воспроизведенного психологического наследия. Мы боремся, чтобы расти, и не только ради себя; в росте нет ничего от эгоизма. Это наша обязанность, а еще служение тем, кто нас окружает. Ведь, расставаясь с привычным и уютным, мы отправляемся в путь, чтобы принести окружающим свой дар. А изменяя себе, изменяем и им тоже. Поэт-пражанин Р.М. Рильке выразил этот парадокс так:
За вечерею встанет кто-то вдруги за порог, и дальше, и уйдет:там, на востоке, где-то церковь ждет.По нем поминки справят сын и внук.
А тот, кто умер дома, тот в дому,в посуде, в мебели – все будет жить.Придется детям побрести во тьму —к той церкви, что успел он позабыть[13].
Действительно, становится страшно от мысли, что нашим детям придется доделывать все то, что мы не смогли сделать в этом странствии, удивительном и полном приключений. Вдобавок наш печальный пример может обескуражить или оказаться неподъемной ношей, к тому же кому приятно доделывать чужую работу? Общаясь в последний раз со своим умирающим отцом, добрейшим и нежнейшим из людей, с которыми меня когда-либо сводила жизнь, я сказал ему совершенно неожиданно, сам того не ожидая: «Пап, знаешь, а я таки задал им жару, за себя и за тебя». Мне хотелось, чтобы эти слова прозвучали как благодарность и как ободрение. Он ответил мне озадаченным взглядом. И прежде, чем я успел что-то добавить, он понял, что я хотел сказать. Мне показалось, что в это мгновение он был по-настоящему горд за меня. Но теперь, когда я размышляю над этим спонтанным моментом, меня начинают мучить сомнения. Не вышло ли так, что значительная часть всего, что я успел сделать за эти годы, посещая дальние страны, пытаясь раздвинуть свой горизонт, по большому счету совершалось под влиянием его жизни или, точнее, оказалось сверхкомпенсацией, искуплением гнетущего давления непрожитой отцовской жизни?
Каким бы хорошим человеком он ни был, я обязан спросить себя: что в моей жизни я могу считать по-настоящему своим, а что представляет собой некую подспудную программу, производную от его программы. Мне вспоминается один случай того времени, когда я учился в колледже: во время футбольного матча я намеренно толкнул коленом крайнего игрока команды соперника, который пытался преградить мне путь. Падая, тот невольно ударил меня по голени. В тот момент, когда рефери выкинул желтый флажок и назначил сопернику пятнадцатиметровый, я был очень горд собой. И все же в какой степени извращенная гордость этим пенальти была обусловлена компенсацией за пассивную, лишенную всякой инициативы жизненную позицию отца? Всю свою жизнь, как преподаватель высшей школы, психотерапевт и автор книг, я посвятил психологической поддержке других людей, однако какая часть во всем этом приходится на сверхкомпенсацию за нереализованный потенциал моего отца? Возможно, мое детское Я не отождествилось бы с этой задачей, если бы в неком глубинном месте не был бы прежде сделан вывод о том, что исцелить окружающую меня среду критически важно и для моего исцеления в частности. Так сколько во всем этом природной одаренности, служащей природному призванию? В этом вопросе я так и не пришел к окончательному выводу. Четко различать, какие из уровней психе задействованы во всем, что мы делаем, потребует немалого времени, терпения, а порой и смелости. Вопросы, подобные этим, способны лишить покоя кого угодно. Но читателю все же от них никуда не деться. Только так можно отвоевать меру свободы на тот драгоценный миг, что зовется нашим «сейчас», пусть даже на такое короткое время.
Почему трагизм жизни так значим для нас
Такие слова, как трагический или миф, порядком обесценились в настоящее время. Стараясь привлечь наше внимание, авторы газетных заголовков типа «Трагедия в Вест-Сайде: столкновение такси и внедорожника на скоростной автомагистрали – пятеро погибших» трагедией называют нечто ужасное, некое злоключение. (У греков, между прочим, было слово и для обозначения такого рода происшествий – катастрофа.) Но мы сможем многое понять в своей жизни, если обратимся к опыту прошлого, к тому, что античность интуитивно подметила еще двадцать шесть столетий тому назад и облекла в такие понятия, как «трагическое видение» или «трагическое чувство жизни». Восприятие дилеммы, стоящей перед человечеством, в трагических образах как диалектической пьесы рока, судьбы, характера и выбора – это наилучший пример того, какую роль в нашем земном существовании играют всевозможные житейские обстоятельства.
