Марина Москвина - Учись видеть. Уроки творческих взлетов

На первых порах внутренний редактор – это наш страх быть искренним. Что-то клокочет и хочет вырваться из самого сердца, но контролер не позволяет. «Ну и что в этом хорошего? – он спрашивает с упреком. – Зачем об этом кричать на целый мир? Что о тебе после этого подумают?»

Внутренний контролер сглаживает острые углы, полирует рельеф события и ощущения, гасит ослепительную яркость красок и всему норовит придать благопристойный вид.

Смело говорите, что вы хотите сказать. Не беспокойтесь, правильно это или нет, вежливо ли, уместно ли. Пусть это выплеснется наружу. Пишите о близком, о пережитом, о том, что накипело. Поймайте интонацию, которой вы разговариваете с самим собой, и шпарьте!

Я бы даже вот так сказала: не думайте.

У меня Артем Опарин третью работу на вольную тему пишет про «мандарину». Он так и называет почему-то этот фрукт – «мандарина». А чтобы не показаться однообразным, он эту «мандарину» разбавляет барабанами.

И вот он опять встает и торжественно читает заглавие своей новой вещи:

«Я, наверное, уже всех задолбал, – читает Артем, – но я очень люблю две вещи: Барабаны и Мандарины. И ничего тут не поделаешь. Ну что же тут можно поделать? Можно только наслаждаться этим.

И все».

Молодец, Артем! Кайф в нашем деле – главное. Как говорят мудрецы, вообще надо поближе держаться к людям, которые находятся в любовных отношениях с Жизнью.

А пишущий человек в этом смысле просто совесть должен иметь: в мире и без него так много уныния и печали. Вы оглянитесь вокруг: мало кто не погружен в тоску и меланхолию. А, между прочим, уныние – точно такой же смертный грех, как и пустословие.

Корней Чуковский говорил, что сочинял стихи только в те редкие моменты, когда бывал по-настоящему счастлив.

Сказочник Сергей Седов ему вторит: «Праздником нужно делиться!

Одним только праздником, и больше ничем».

А если ты берешь трагическую тему, она должна быть так исполнена, чтоб очищала душу, а не погружала в беспросветное уныние. Это великое искусство. Им в совершенстве владели древние греки.

Мы же с вами покуда просто попробуем расслабиться перед пугающим своей белизной листом бумаги. Мы отпускаем себя и пишем все, что нам в голову взбредет, не выбирая выражений.

Однажды летом, когда мы поехали на дачу, папа попросил своего друга дядю Пашу перевезти нас на машине. У дяди Паши на стекле машины была приклеена бумажка с надписью «В ремонт!» Никто этому не придал значения, мы загрузились и поехали.

Мы мчались по Садовому кольцу, когда нам стали все гудеть и выразительно вертеть пальцем у виска. Они нам вертят, а дядя Паша – им, пока у нас на полном ходу не отвалилось колесо. Машина резко затормозила, а мы все завопили, включая нашего кота Пусю, который до того напугался, что сделал свои дела в сумку.

Вот и вся история. Не знаю – это произведение искусства или нет.

Произведение, Ленка! Голову даю на отсечение – произведение! Все есть: интригующая завязка, леденящая кровь кульминация и запоминающийся финал. Если б ты не была такой лентяйкой, ты бы могла стать писательницей не хуже Надежды Тэффи. Борись с ленью!

Прошлой осенью мы с другом ездили в Германию по туристической путевке. Там познакомились с хорошими девушками и пригласили их в кафе. Нам принесли кофе, сахарницу, мы спрашиваем у девушек:

– Вам сколько сахара?

Они говорят:

– Найн!

Я понял: «найн» – это девять, мы в школе с другом английский учили. И я им в чашки набухал по девять кусков.

Они надулись, кофе пить не стали, вообще потеряли к нам всякий интерес.

Потом мы узнали, что «найн» по-немецки значит «нет».

Евгений, да! Я просто онемела, когда услышала этот рассказ. Надо же – с самого первого раза – выдать такой короткий и завершенный сюжет!.. Молодец.

Наша очередная охота за «натурой» началась обычно: Марина объявила, что мы идем на выставку карикатуристов. Каждому из нас предполагалось по карикатуристу. Договорились брать по одному, пока те не выпили.

Зашли на выставку – кругом полно народу. Все карикатуристы, как положено, лысые или бородатые. Стол накрыт, шведский не шведский, но с него-то мы и начали. Наш брат втиснулся между бородатыми и лысыми и, протягивая друзьям то бутерброд с рыбкой, то с колбаской, на картины обращал внимание как бы между прочим, в дополнение к еде.

Явно пришло время кого-то «брать», но художники выпивали, а мы закусывали. Сквозь клубы сигаретного дыма я вдруг увидела длинного сутулого человека, которого наши вели в другую комнату. Это был знаменитый карикатурист Виталий Песков. Он что-то жевал на ходу и почти упирался, не понимая, чего от него хотят. Затем он уселся с сигаретой на шаткий стул, положил ногу на ногу и поначалу не хотел говорить о себе ничего интересного. Но потом разговорился так, что, когда его отпустили, еще три раза подходил к нам, просил включить диктофон, брал микрофон и сообщал все новые и новые сведения о своем жизненном и творческом пути. Дело кончилось тем, что он пригласил нас к себе на дачу на шашлыки.

Кстати, во время интервью к нам в подсобную комнату постоянно заглядывали разные люди с недовольными лицами. Видимо, завидовали и мечтали, чтоб мы у них тоже спросили о жизни и творчестве.

Но им в тот вечер не так повезло, как счастливчику Пескову.

Виталий Песков, блистательный карикатурист, автор многих тысяч веселых философских рисунков: одна из последних фотографий его жизни – на выставке карикатуры. Говорят, он в день рисовал по 15–20 великолепных картинок. Супер-наблюдательный человек, один из остроумнейших людей нашего времени, Песков пронизывает нас истинным взглядом карикатуриста, высвечивая сквозь оболочку обыденности скелет реальности. Он конструировал мир абсурдный, смешной, но глубоко правдивый, вот в чем дело. Незадолго до ухода Виталия в «Литературной газете» была напечатана его карикатура. Больной спрашивает у врача:

– Доктор! Я буду жить?

– А смысл? – задумчиво отзывается врач.

Света Собянина – это моя гордость. «Натура» поначалу ускользала от нее, но вскоре она поняла, что увлекательные сюжеты, разбросанные повсюду, – лишь только нагнись и подними! – плюс юмор – вот два могучих кита, на которых стоит детская литература. Так говорил Юрий Коваль.

«С уважением думаю об этих китах, – писал Юрий Коваль, – кланяюсь им, и особенно “киту” юмора. Юмор ведь не прием, это начало творческого отношения к жизни. А воспитание чувства юмора в конечном счете воспитание свободы души. От острой фабулы можно порой и отказаться, от юмора – нет».

Эту главу мы начали с того, что я с чистым сердцем порекомендовала вам взять ручку и писать как бог на душу положит, быстро, без оглядки, чтобы за вами при всем желании не смог угнаться внутренний контролер. Но теперь, когда мы почувствовали, что канал творчества нам удалось в себе отыскать и открыть, когда творческая энергия хлынула и затопила все вокруг, приходит пора включать самоконтроль и начинать серьезнейшим образом работать над слогом.

А то может получиться, как у одного моего знакомого: он взял ручку, раскрыл тетрадь, сел, полностью расслабился, даже зажмурил глаза, чтобы не отвлекаться, и начал ждать, какие тексты продиктует ему божественная муза. Он тихо ждал, совершенно неподвижно, пока рука сама начала стремительно что-то записывать в тетрадь.

– В голове не было ни единой мысли, только рука строчила слово за словом. Я весь отдался этому автоматическому письму, – он рассказывал мне, – лишь время от времени вспыхивала надежда: рождается что-то гениальное. Вот так под диктовку свыше писали исключительно великие прославленные поэты вроде автора «Божественной комедии» Данте Алигьери: «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу…»

Когда он открыл глаза в надежде прочесть шедевр, которому суждено покорить мир, то увидел тетрадный лист, сверху донизу исписанный словом «козел».

«Козел, козел, козел, козел, козел, козел…» – он читал, потрясенный, не в силах поверить собственным глазам.

Из этого поучительного случая мы должны сделать вывод: когда ты собираешься что-то написать, не стоит быть ни слишком напряженным, ни слишком расслабленным.

В самом себе надо отыскать такую точку, где ты и напряжен, и расслаблен одновременно. Вы спросите: как так? Это нелогично. Однако творчество – настоящая магия, его природа неподвластна законам логики.

Ты тут и живописец, пишущий красками картину, ты и музыкант, озвучивающий эту картину, все чувства должны быть обострены – теперь в тебе работает какая-то безумно сложная машина, которая все пробует на вкус, на цвет, на запах и на осязание.