Александр Гера - Набат-2
— Вам виднее, — уклонился от ответа Шмойлов.
— Верно, — кивнул Судских. — Потому что я — русский. А китаец этого не видит и всюду станет вживлять китайскую философию, свой образ жизни и мышления. Что плохого — спросите вы? А то, что думающих русских китаец постарается сделать духовными кастратами, а упрямцев, которым ближе изба, а не фанза, кастрируют натурально либо заставят пользоваться презервативами, чтобы не рассуждал и себе подобных не плодил. Хорошая мысль? Презерватив на голову — и все китайцы. В принципе любой завоеватель ничего плохого не желает побежденным. Одних вырезал, чтобы хлеба всем хватало по карточкам, других крова лишил, чтобы не размякали от лени, третьих солдатам на потеху отдал, чтобы солдаты повеселели, а в целом — поработил, сделал людьми второго сорта и лучшие земли заселил своими китайцами. Так вот, Юрий Дмитриевич, я не желаю быть второсортным и никто из моих соплеменников не желает, кроме подобных вам зомби.
— Как вас понять? При чем тут наше правило кодировать каждого члена организации и червячная масса рядовых обитателей? — возмутился Шмойлов.
— Какой вы, право, непонятливый! — усмехнулся Судских. — Зомбируют и чужеродной культурой, которую культурой-то можно назвать с натяжкой. Как говорится в народе, если кого-то ежедневно называть свиньей, он обязательно, захрюкает. Прекратим этот разговор, зомбированных не переубеждают. Вы меня хорошо понимаете. Сейчас я хочу знать места ваших явок, баз и где находится мой сын. Буду суров, предупреждаю сразу.
— Вам его вернут целым и невредимым, — глухо ответил Шмойлов. Он не казался сломленным, он выжидал, и Судских понял нехитрую игру профессионала.
— Когда? — спросил он. — Только без перечня условий.
— Завтра.
— Так быстро вы образумились?
. — Вы понимаете сами, я далеко не рядовой член. Могу самостоятельно принимать решения.
«Морочит голову и тянет время. Зачем?» — озадачился Судских.
— И вы можете дать мне честное слово? — спросил он, решив использовать свои возможности полностью. Первый вопрос предполагал искренность, пусть и наигранную. Но жесты, мимика…
— Да, я могу дать честное слово, — исподлобья смотрел Шмойлов на Судских, смотрел осторожно.
— Так дайте!
— Честное слово, — прямо глянул Шмойлов, и Судских хватило мгновения, чтобы в короткую паузу искренности заглянуть внутрь Шмойлова. Короткого мига хватило надолго.
По едва освещенным коридорам Судских стремительно двигался к источнику света, душе Шмойлова. Пространство расширилось, и он очутился в помещении с двумя узкими окнами. Подвал. Нет электричества, только свет из зарешеченных окон. Кое-какой скарб у одной стены, у другой на полосатом матрасе лежал Севка. Спал; Руки скованы наручниками…
«Жив! Теперь наружу», — выбрался из подвала Судских.
Он очутился на аккуратно стриженном газоне перед трехэтажным особняком с вычурными башенками и эркерами, говорившими о привычке хозяина жить красиво, хотя и без знания стилей архитектуры, были бы деньги. А деньги были…
«Запоминай!» — сказал себе Судских.
Он повернул голову к высоким металлическим прутьям ограды, к будочке охранников у ворот, и в это время телефонный звонок стремительно вырвал его с закрытой территории, протащил полутемными коридорами и вернул в свой кабинет.
Скользнула презрительная усмешка по губам Шмойлова.
Судских взял трубку.
— Игорь Петрович, довольно шуток, — услышал он незнакомый голос. — Никаких соглашений не будет. Отпустите Шмойлова, и мы подумаем, как отблагодарить вас за рыцарский жест.
— Представьтесь, — нейтрально попросил Судских.
— Это вам ничего не даст, — услышал он уверенный и насмешливый голос. — Не стоит тягаться с нами даже с вашими сверхспособностями. Мы владеем миром, вам…
Судских положил трубку и вызвал охрану. Дожидаясь, он разглядывал Шмойлова, который глаз не поднимал.
Все-таки он знает теперь, где его сын! Так что можно теперь дать хорошего щелчка по носу этому шибко уверенному дяде.
— Вы проиграли, Юрий Дмитриевич. Нахальство прикрытое и неприкрытое сослужило масонам уже дважды плохую службу, а про вас и речи нет. Вы теперь и мне не нужны больше. Я знаю, где мой сын.
Вошли двое охранников.
— В наручники по рукам и ногам!
— Да на цепь сразу — и к стене, — процедил Шмойлов.
— Мания величия, — обратился к охране Судских. — Арестованный способен на самые дикие поступки, может запросто разбить голову о стену. Она ему не принадлежит. Правда, Юрий Дмитриевич? — насмешливо спросил Судских. Он выифал время, переиграл Шмойлова. — А звоночка вы ждали…
Шмойлов не ответил, головы не поднял. Его увели, и тотчас Судских вызвал Бехтеренко:
— Святослав Павлович, я не художник, не архитектор, но особнячок я тебе нарисую, а ты сличи его со своими фотографиями, какой именно я копирую.
Бехтеренко приготовился ждать.
Из-под карандаша выбегали прямые линии, полукруглые, пунктирные, группируясь в коттедж, виденный Судских.
— Примерно так. Есть похожие? — Он поднял глаза на г Бехтеренко, внимательно разглядывающего рисунок.
— Похожих два. Один трифовский, другой ястржембсовский, оба аляповатые, помпезные.
— По мозгам и жилье, — бросил Судских. — Сличай, и начинаем «Куликовскую битву». Готовность через три часа.
— Давно пора, — взбодрился Бехтеренко.
Через минуту по этажам Управления загремели колокола громкого боя. Редкий сигнал для береговых стен и означает одно: весь персонал УСИ здесь и в пунктах дислокации дивизии переходит на нулевую боеготовность.
Переодеваясь в полевую форму, Судских обдумывал еще раз, правильно ли он расценил обстановку, расположил свои силы и возможности. Операция готовилась тщательно, однако есть господин Случай, а он приходит неожиданно, и тогда, подобно этим колоколам, затрещат звонки: не имеете права! беззаконие! сталинский террор!
По предварительным наметкам аресту подлежало около двух тысяч человек. А боевики, охрана? Не испугается ли президент?
«Волков бояться, в дураках остаться», — утвердился в принятом решении Судских, факты неопровержимые, за каждым из подлежащих аресту долгий список противозаконных или противоправных действий, каждому светит лет до ста отсидки…
По прямому проводу Судских доложил президенту:
— «Куликовскую битву» начинаем.
— И начинайте, — с некоторым удивлением отозвался он. — «Добро» я вам дал, а у меня тут дела поважнее. Тут министры образования, здравоохранения, потрудней задачу решаем. Потом расскажете. Удачи.
«Однако, — усмехнулся Судских. — С нашим атаманом не приходится тужить…»
2 — 8
Небо колыхалось от сполохов, воронье не унималось дотемна, а с наступлением ночи только стоны раненых указывали путь подборным людям отыскивать еще живых воинов.
Последний день Куликовской битвы был ужасающ. Засадный полк князя Владимира Андреевича ударил напряженной тетивой и смел ордынцев к реке. Уставшие от долгой брани, они валились на бегу, не достигнув спасительной воды; наметались кучи ордынцев, где раненому оставалось мало надежд выбраться наружу. Кони преследующих увязали в скоплении тел, и жуткая сеча царила из конца в конец до самого кровавого заката.
Племяннику воеводы Боброка, Гургуте, досадливо не повезло. Дядя велел держаться у левого стремени, а конь Гургуты сразу споткнулся о павшего ордынца, и безусый Гургута не совладал с поводьями, а когда осадил жеребца, Боб-рок уже рубился шагах в тридцати и пробиться к нему не было никакой возможности. Озлившийся Гургута рубил направо и налево, не помышляя боле о дядькином наказе. Запах крови, неведомый доселе, мутил, то бодря, то опьяняя, и лихо было крушить головы и полосовать спины убегающих ордынцев, не заботясь о себе самом.
Касожья стрела настигла его, когда он наметил проход к вставшим кругом ордынцам. Они выставили копья и скрывали за ними вислоухого ханка — хороша добыча! Гургута рванулся к кругу и оглянулся недоуменно, кто же это его торкнул в правое плечо, и увидел шагах в пяти оседающее тело касога. Скатывалась отрубленная голова с касожьих плеч, валился предательский лук из руки, и непонятно было, с чего вдруг выпал меч из его длани, а конь вздыбился и небо меняется местом с землей.
Больше Гургута ни о чем не помышлял. Очнулся затемно, едва услышал голоса перекликающихся подборных людей. Помогай Бог —* сейчас дойдут и до него. Хотел крикнуть, но боль ударила в правое плечо. Хотел шевельнуться и не смог: давили тела, наваленные в беспорядке сверху, дышалось трудно и мерзко от опорка прямо в нос. Стало обидно, и Гургута беззвучно заплакал. Никто его тут не отыщет, никто не спасет. Рана-то, может, и не опасна, только позу сменить невозможно: стрела обломилась, а у касожьих стрел длинные наконечники… Эта проникала глубже и глубже в тело под лопатку, причиняя муки медленной казни.
