Борис Соколов - Котовский
А вот что говорилось в протоколе вскрытия, которое после смерти Фрунзе провел известный хирург А. И. Абрикосов: «Анатомический диагноз. Зажившая круглая язва двенадцатиперстной кишки с резко выраженным рубцовым уплотнением серозного покрова соответственно местоположению упомянутой язвы. Поверхностные изъязвления различной давности выхода желудка и верхней части двенадцатиперстной кишки, фиброзно-пластический перитонит в области выхода желудка, области печеночно-двенадцатиперстной связки, области слепой кишки и области рубца старой операционной раны правой подвздошной области. Острое гнойное воспаление брюшины.
Паренхиматозное перерождение мышцы сердца, печени, почек.
Ненормально большая сохранившаяся зобная железа. Недоразвитие (гипоплазия) аорты и крупных артериальных стволов. Рубец стенки живота в правой подвздошной области и отсутствие червеобразного отростка после бывшей операции. (1916 г.)
Заключение. Заболевание Михаила Васильевича Фрунзе, как показало вскрытие, заключалось, с одной стороны, в наличии круглой язвы двенадцатиперстной кишки, подвергшейся рубцеванию и повлекшей за собой развитие рубцовых разрастаний вокруг двенадцатиперстной кишки, выхода желудка и желчного пузыря; с другой стороны, в качестве последствий от бывшей в 1916 году операции — удаления червеобразного отростка, имелся старый воспалительный процесс в брюшной полости. Операция, предпринятая 29 октября 1925 года по поводу язвы двенадцатиперстной кишки, вызвала обострение имевшего место хронического воспалительного процесса, что повлекло за собой острый упадок сердечной деятельности и смертельный исход. Обнаруженные при вскрытии недоразвитие аорты и артерий, а также сохранившаяся зобная железа являются основой для предположения о нестойкости организма по отношению к наркозу и в смысле плохой сопротивляемости его по отношению к инфекции.
Наблюдавшиеся в последнее время кровотечения из желудочно-кишечного тракта объясняются поверхностными изъязвлениями (эрозиями), обнаруженными в желудке и двенадцатиперстной кишке и являющимися результатом упомянутых выше рубцовых разрастаний».
Практически Михаила Васильевича обрекли на смерть скрытые патологии, проявившиеся в ходе операции, которые выявить ранее не представлялось возможным. Тут и неудачная операция по удалению аппендицита в 1916 году, и больное сердце, и увеличенный зоб. Объективно говоря, операция Фрунзе требовалась, так как уплотнения, возникшие в результате язвы, можно было ликвидировать хирургическим путем. Роковым же стал застарелый локальный перитонит, вызвавший после операции острое гнойное воспаление брюшины, что создало повышенную нагрузку на сердце и привело к его остановке. Ни перитонит, ни врожденное сужение сердечных артерий и аорты заранее обнаружить медицина того времени не могла. Спасти Фрунзе могли бы только антибиотики, но их тогда не существовало. Если бы операции не было, то Фрунзе, вероятно, прожил бы еще несколько лет, постоянно страдая от желудочных болей и обладая очень ограниченной работоспособностью. Очевидно, ему пришлось бы выйти в отставку и вести размеренную жизнь пенсионера. Но о такой судьбе Фрунзе даже не помышлял, потому и настаивал на скорейшей операции, не подозревая, что она будет смертельной. А ее трагический исход заранее прогнозировать не могли ни Сталин, ни врачи, проводившие консилиум.
Интересно, что вокруг Котовского одновременно творились две легенды, причем эти процессы особенно активизировались после его смерти. Советское руководство создавало миф о народном мстителе, после революции превратившемся в сознательного большевика, героически и умело боровшегося за советскую власть. В этой легенде, правда, не находилось места для гибели героического разбойника-комкора. Его смерть списывали либо на происки абстрактных врагов, либо на нелепую случайность, и вообще об убийстве Котовского творцы советской легенды предпочитали говорить как можно меньше. С другой стороны, в среде белой эмиграции, а также внутренней эмиграции было распространено мнение о Котовском как о некоем народном самородке, который, несмотря на всё тлетворное влияние большевизма и Третьего интернационала, хорошо чувствует народную стихию и сохраняет «здоровое национальное чувство». «Бывшие» думали и надеялись, что такие большевики, как Фрунзе и Котовский (потом в этом списке стал фигурировать и Тухачевский), могут «переродиться» и свергнут наследников Ленина, вернув Россию на путь здорового национального развития. О том, насколько такие надежды могли быть справедливы в отношении Фрунзе, мы уже говорили. Что же касается Котовского, то совершенно непонятно, почему человек, родившийся в Бессарабии, а в Гражданскую воевавший главным образом на Южной Украине, говорящий одинаково хорошо на русском, украинском и румынском и соединивший в своей бригаде людей четырнадцати национальностей, должен был разделять идеи русского национализма. И почему он должен стараться реставрировать если не дореволюционную Россию, то Россию, очень на нее похожую, если он с 1905 года боролся против богатых и против царизма.
И Брусилов, и его супруга стремились оправдаться перед эмиграцией, почему заслуженный боевой генерал остался в России и не боролся против большевиков, а в определенной степени с ними сотрудничал. Два основных тезиса, которые они выдвигали в свою защиту, сводились к следующему. Старая власть основательно прогнила, ее разъедали коррупция, казнокрадство и некомпетентность, и все эти пороки не могли не проявиться и в эмиграции, и в белых армиях. Брусилов оставался монархистом, но считал, что монархия должна быть обновлена и по возможности избавлена от этих пороков. Котовский, хотя и не говорил с супругами Брусиловыми на эту тему, наверняка разделял их взгляды на дореволюционное состояние страны, поскольку не понаслышке знал о продажности чиновников и полиции. К тому же он непосредственно имел дело с генералом Ухач-Огоровичем — одним из чемпионов в дореволюционной России по части казнокрадства. Сам же Котовский, как думали супруги Брусиловы, был бессребреником. И они были недалеки от истины. Своими разбоями Котовский состояния себе не нажил, хотя при желании мог бы это сделать, а затем, например, по подложному паспорту податься в Румынию, благо румынский язык он знал. Как уже говорилось, ходили легенды о кладах Котовского. Но даже если такие клады и были, после революции они все были использованы Котовским для развития хозяйства корпуса и коммуны. Своей любимой жене и детям он не оставил практически ничего. Когда Ольга Петровна переезжала из Умани в Киев, даже мебель для обустройства на новом месте ей покупали за счет корпуса. Для Котовского главными были власть над душами людей, возможность эффектно блистать своим умением и щедростью.
Брусилов довольно долго верил, что большевизм в России продержится всего несколько лет, а потому он, помогая большевикам создавать новую армию, фактически создает русскую национальную армию, пусть даже под маркой Красной армии. Пока что эта армия защищает внешние границы России, а потом окажется в распоряжении национальных сил и поможет им либо свергнуть большевизм, либо переродить большевиков в национал-коммунистов. Под конец жизни Алексей Алексеевич понял, что ошибся, что большевики в России всерьез и надолго. Но, доказывал Брусилов, он ошибался не один, так думало едва ли не большинство прежней элиты, поэтому подобную недальновидность нельзя никому поставить в вину. В этом отношении Котовский оказался гораздо проницательнее генерала, еще осенью 1917 года осознав, что большевизм в России — надолго.
Н. В. Брусилова-Желиховская вспоминала: «Слышали мы также, что эмиграция обвиняет моего мужа за то, что он служил у большевиков, и даже некоторые из них говорили „продался им“. Ну, милочки мои, насчет этого помолчите, ибо вся Россия знала при Императоре и знает теперь при большевиках, что купить его нельзя и подобная клевета не пристанет к нему. Он как-то, по воспоминаниям Н. И. Муралова (тогдашнего командующего Московским военным округом. — Б. С.), сказал: „Большевики, очевидно, больше меня уважают, потому что никто из них никогда и не заикнулся о том, чтобы мне что-нибудь посулить“.
Эта самая эмиграция лучше бы вспомнила, как в Галиции мой муж принужден был бороться с грабежами и воровством, вошедшими в обычай у многих представителей старого быта и иногда даже у представителей лучших русских фамилий. „Помилуйте, вы не правы, это добыча войны“, — сказал ему один из таковых. Он желал вывезти в Россию целый вагон вещей, награбленных в польских имениях. Мой муж его не стал слушать, а приказал сжечь весь этот вагон (также поступает генерал Хлудов в булгаковском „Беге“, приказывая сжечь вагон Корзухина с „экспортным пушным товаром“. — Б. С.). Этого ему не простят. На что сами способны, в том легко заподозрить других. Но Бог с ними, не следует мне останавливаться на этих гадостях, уж хотя бы потому, что Алексей Алексеевич во мне не любит»[8], В Праге в декабре 1931 года Надежда Владимировна записала в дневнике: «Алексей Алексеевич говорил нам тогда:
