Максим Чертанов - Герберт Уэллс
Уэллс стал использовать в своих работах термин «Лига Наций» с весны 1917 года; он употребил его как минимум в девяти статьях, а подробно развил эту идею летом 1917-го в трех статьях, наиболее значительной из которых считается «Мир разумного человека»: опубликованная в «Дейли ньюс», она вызвала бурную дискуссию в «Дейли мейл» и «Ивнинг пост» (которые Эйч Джи обозвал «продажными» и «грязными», хотя сам публиковался в обеих). Организация свободной торговли издала «Мир разумного человека» в виде брошюры и распространила тиражом в 200 тысяч по обе стороны Атлантики.
Вот основные тезисы этой статьи: 1. «Просто мир» как отсутствие войны — не решение проблемы, ибо при существующем общественном порядке неизбежны новые войны. 2. Просто «Лига Наций» — учреждение неэффективное, ибо оно, ничего не меняя в существующем порядке, не может обеспечить правильного мира; нужна Лига Свободных Наций. 3. Свободные нации не значит «суверенные нации», поскольку именно принцип суверенитета позволяет милитаристским государствам делать что им вздумается: нации должны быть свободными от монархов, но подчиненными международному контролю. 4. Чтобы Лига Свободных Наций была реальным фактором политики, она должна «полностью контролировать армию, флот, военно-воздушные силы и военную промышленность всех народов мира». 5. В перспективе Лига Свободных Наций должна превратиться в особую форму государственности, чьи законы будут стоять выше законов отдельных стран, входящих в Лигу. Неудивительно, что статья вызвала шквал нападок: очень уж радикальные идеи высказывались в ней. Но многие газеты, прежде всего американские, не критиковали, а просили разъяснений, и весной следующего года Уэллс обобщил все, что писал по этому поводу в 1917-м, дал пояснения и таким образом собрал книгу «В четвертый год» (In the Fourth Year: Anticipations of a World Peace), которая была опубликована издательством «Чатто и Уиндус».
Война войной, но ведь было в жизни Эйч Джи и что-то мирное, домашнее? Было: в 1917-м он нашел время и желание написать предисловие к роману Фрэнка Суиннертона «Ноктюрн». Крохотный эпизод, о котором ни один биограф не счел нужным упомянуть, а текст-то прелюбопытнейший! Вот что Уэллс написал о себе: «Задача представления публике нового автора, совсем непохожего на того коллегу, который его рекомендует, довольно сложна. По логике, писатель должен хвалить только тех, кто на него похож. <…> Какое он имеет право хвалить подход, который для него самого чужд, и методы, каких он сам никогда не использовал? Читатель естественно заподозрит тут лицемерие. Уж не раскаивается ли старший писатель в своих идеях, спросит он? Не обнаружил ли он, достигнув среднего возраста, что молодежь пишет лучше его? Или его смутила критика со стороны молодых? Уж не хочет ли он сказать: „Я старый болван и осознал свою ошибку“? <…> Отвечу словами Киплинга: „Сотня способов и пять есть, чтоб песни сочинять, и любой из них по-своему хорош“[69]. За всю свою жизнь мне не нравился ни один писатель, который был бы похож на меня или подражал мне. <…> Как автор я принадлежу к одной школе, но как читатель — к противоположной. <…> Те авторы, которыми я восхищаюсь, похожи на меня не больше, чем тунец на каракатицу…»
Потрясающее признание, не правда ли? Приводим его не затем, чтобы продемонстрировать, что Уэллс не любил у других авторов своих собственных подходов, а стало быть, понимал, что его подход дурен. Здесь другое важно: человек без смущения признает, что другие могут быть его идейными противниками — и все же быть лучше его, писать лучше его, и он обязан рекомендовать их публике! Берберова, Уэллса в общем-то не любившая, отмечает разницу между ним и Горьким: если второй признавал в литературе только «своих» («горько-веды», разумеется, могут с этим не согласиться), то первый готов был восхищаться любым талантом независимо от литературной близости или политических симпатий.
* * *Советник Вильсона полковник Хауз, во время войны приезжавший в Англию в качестве спецпосланника, был летом 1917-го приглашен на обед к леди Уорвик; там Уэллс познакомился с ним и с сотрудником американского посольства Бэйнбриджем Колби. Обсуждались идеи Вильсона о Лиге Наций. Уэллс решил, что может кое-чему научить президента, и в ноябре написал Вильсону письмо с изложением собственных идей, которое передал через Колби. Это один из самых радикальных текстов, когда-либо написанных Уэллсом. «Мне кажется, в международных отношениях должна существовать определенная целесообразность (выделено самим Уэллсом. — М.Ч.); существуют принципы, основываясь на которых можно проводить границы, устанавливать и распределять права проезда или привилегии в торговле (под охраной Лиги), столь же беспристрастно, как картограф чертит линии». Вильсону как человеку, может, и показалась заманчивой эта идея, но как политик он понимал ее полнейшую бессмысленность. Какое государство — пусть даже трижды социалистическое! — согласится вступить в Лигу, которая будет иметь право в любой момент перекроить его границы, если сочтет это целесообразным?
Были в письме и другие радикальные мысли: Лига должна стать органом, «обладающим верховной властью и превышающим по значению любой национальный флаг», для обеспечения мира она должна «держать под контролем такие источники раздоров, как запасы сырья в южных странах», а также управлять Африкой и решить, что ей делать со всей Восточной Европой. В следующем году Уэллс напишет совсем прямо: «Было бы праздной, пустой дипломатией притворяться, что Всемирная Лига Наций — не есть государство, стремящееся создать благородную личность, для которой родина — весь мир».
9 апреля российское Временное правительство представило декларацию, в которой выражалась «уверенность в победоносном окончании настоящей войны в полном согласии с союзниками»; 1 мая П. Н. Милюков (министр иностранных дел) направил ноту союзникам, где тоже обещал войну до победы. Но Временное правительство не было единственной властью: второй властью был Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов, по инициативе которого был, в частности, принят знаменитый «приказ номер один» — о выборности командиров в армии. Трудно ожидать от такой армии беспрекословного подчинения, но она была брошена в наступление. Брусилов, назначенный главнокомандующим, в июле начал наступление на Юго-Западном фронте против австрийцев, но началось повальное дезертирство, и к 20 июля подошедшие на помощь австрийцам немцы прорвали русский фронт. Начался хорошо известный нам хаос: большевики попытались взять власть, Львов отказался от поста председателя правительства в пользу Керенского, а Англии и Франции (простодушные американцы до октября продолжали надеяться) стало ясно, что союзника у них больше нет.
Их собственные дела шли в то лето не лучшим образом: в апреле с громадными потерями захлебнулось крупное наступление (так называемая «бойня Нивеля»); последующие наступательные операции осуществлялись с переменным успехом; американскую армию еще не одели и не вооружили; в сентябре немцы взяли Ригу. Ллойд Джордж стал искать пути к сепаратному миру, а Россия пусть выпутывается как знает. Тем не менее в Петрограде прошло совещание послов стран Антанты, итогом которого стала адресованная Керенскому нота: ему предлагалось проявить твердость и взять власть в свои руки. Но он лишь передал Ллойд Джорджу через британского агента Сомерсета Моэма, что Россия воевать не может. 4 ноября Временное правительство приказало гарнизону Петрограда закрыть собой брешь, образовавшуюся на Северо-Западном фронте; большевики призвали солдат не выступать. Что произошло дальше, все знают. Уже 8 ноября комиссар иностранных дел Троцкий прислал послам союзных держав ноту: «Обращая ваше внимание на текст предложения нашего правительства о перемирии и демократическом мире без аннексий и контрибуций, основанного на правах народов распоряжаться собой, я прошу Вас, господин посол, рассматривать вышеупомянутый документ в качестве формального предложения о перемирии на всех фронтах и безотлагательном начале переговоров о мире, передаваемом одновременно всем воюющим нациям и их правительствам».
Британия, как и другие страны Антанты, новую российскую власть не признала. Почему? Во-первых, казалось, что эта власть — игрушечная и долго не продержится (хотя британский посол в России Бьюкенен подозревал обратное). Во-вторых, европейцев напугало предложение о перемирии: они догадывались, что Германия воспримет перемирие исключительно как признание противником своей слабости. Троцкий обращался не только к официальным лицам, он взывал напрямую к солдатам воюющих армий; к осени 1917-го британские и французские солдаты были готовы послушаться этих призывов и побросать оружие. Хуже того, Вильсон объявил, что находит резон в предложениях Троцкого! Все это грозило победой Германии, и дальнейшие события подтвердили эту угрозу. 20 декабря в Брест-Литовске начались переговоры между Германией и новым российским правительством: немцы на перемирие (только на Восточном фронте) были согласны, но потребовали себе 18 российских губерний. Вопрос о мире был отложен; Троцкий вновь обратился к бывшим союзникам с призывом к перемирию, а те начали прощупывать почву — нельзя ли как-то убедить большевиков продолжить войну…
