Джаред Даймонд - Третий шимпанзе
Третий ключ к разгадке дает нам реконструированный лексикон протоиндоевропейского языка. Мы уже видели, как помогает уточнить период существования протоиндоевропейского языка тот факт, что в нем присутствуют слова, обозначающие предметы, знакомые людям в 4000 году до н. э., но отсутствуют те, которые обозначают вещи, появившиеся после 2000 года до н. э. Можно ли таким же способом определить место, где говорили на протоиндоевропейском языке? В его словарном запасе есть слово, обозначающее снег («snoighwos», от того же корня английское «snow»), на основе чего можно предположить, что родиной языка были умеренные, а не тропические широты. Из множества видов диких животных и растений, имеющих названия в протоиндоевропейском (например, «mus» — мышь), большинство распространено в основном в умеренной климатической зоне Евразии; это помогает определить широту, на которой располагалась родина праязыка, но не долготу.
На мой взгляд, наиболее убедительным указанием, обнаруживаемым в словарном запасе протоиндоевропейского языка, являются не присутствующие, а отсутствующие слова, — а именно, наименования многих злаков. Говорившие на протоиндоевропейском определенно в какой-то степени занимались земледелием, поскольку у них были такие слова, как «плуг» и «серп», но сохранилось лишь одно слово, обозначающее зерно как таковое, без указания вида. Для сравнения отметим, что в реконструированных языках прото-банту в Африке и прото-австронезийском в Юго-Восточной Азии имеется множество наименований злаков. На прото-австронезийском говорили в еще более далеком прошлом, чем на протоиндоевропейском, так что у современных австронезийских языков было больше времени, чтобы утратить эти древние наименования злаков, чем у современных индоевропейских языках. Несмотря на это, в современных австронезийских языках до сих пор используется гораздо больше древних названий злаков. Следовательно, носители протоиндоевропейского языка и вправду возделывали лишь немногие злаки, а их потомки заимствовали или изобретали названия злаков, переселяясь в регионы с более развитым сельским хозяйством.
Придя к такому выводу, мы сталкиваемся с двойной загадкой. Во-первых, к 3500 году до н. э. сельское хозяйство стало преобладающим укладом жизни почти на всей территории Европы и в большей части Азии. Это значительно сужает территорию возможного расположения родины протоиндоевропейского языка; ею должен быть необычный регион, в котором сельское хозяйство не имело главенствующего положения. Во-вторых, возникает вопрос, что обеспечило носителям протоиндоевропейского языка возможность экспансии. Важнейшей причиной экспансии банту и австронезийцев было то, что первые носители этих языков занимались сельским хозяйством, и когда они приходили в районы, населенные охотниками-собирателями, то подавляли местных жителей своей численностью или побеждали. То обстоятельство, что носители протоиндоевропейского языка, имея земледелие в зачаточном состоянии, захватили Европу, где сельское хозяйство уже было развито, противоречит историческому опыту. Следовательно, мы не сможем ответить на вопрос «откуда», касающийся происхождения индоевропейских языков, пока не разберемся с самым сложным вопросом — «почему».
В Европе незадолго до возникновения письменности произошла не одна, а две экономических революции, имевших настолько далеко идущие последствия, что они вполне могли стать причиной сокрушительного шествия одного из языков. Первым из этих переворотов стало внедрение земледелия и скотоводства, возникших на Ближнем Востоке около 8000 лет до н. э. и занесенных из Турции в Грецию около 6500 лет до н. э., а затем распространившихся на север и на восток, до Британии и Скандинавии. Земледелие и скотоводство позволили обеспечить устойчивый рост человеческих популяций относительно того, что было возможно в прошлом, когда человек добывал пропитание исключительно охотой и собирательством (глава 10). Колин Ренфрю, профессор археологии Кембриджского университета, недавно опубликовал книгу, заставляющую много размышлять: он утверждает, что народом, принесшим индоевропейские языки в Европу, были как раз земледельцы из Турции.
Первой моей реакцией на книгу Ренфрю была мысль: «Конечно же, он прав!» Сельское хозяйство должно было совершить в Европе лингвистический переворот, как оно совершило его в Африке и в Юго-Восточной Азии. Это особенно правдоподобно еще и потому, что, как подтвердили генетические исследования, именно первые земледельцы внесли наибольший вклад в генофонд современных европейцев.
Но… в теории Ренфрю игнорируются либо отрицаются все лингвистические факты. Земледельцы пришли в Европу за тысячи лет до того, как там появились люди, говорившие на протоиндоевропейском языке. У первых земледельцев, в отличие от носителей протоиндоевропейского языка, не было таких новшеств как плуг, колесо и прирученная лошадь. Протоиндоевропейский язык поразительно беден словами, обозначающими злаки, которые возделывали первые земледельцы. Хеттский, наиболее древний из известных индоевропейских языков, на котором говорили в Турции, среди остальных индоевропейских языков не является наиболее близким к чистому протоиндоевропейскому, как можно было бы предположить из теории Ренфрю, поскольку в ней родиной протоиндоевропейского названа Турция; напротив, этот язык более всего отошел от своих «истоков» и в наименьшей степени является индоевропейским по словарному запасу. Теория Ренфрю держится лишь на одном силлогизме: сельское хозяйство могло привести к распространению языка, который уничтожил остальные, а сокрушительному шествию протоиндоевропейского языка требовалось найти причины; таким образом, сельское хозяйство решили считать той самой причиной. Все остальные данные заставляют предполагать, что сельское хозяйство принесли в Европу носители более древних языков, которые уничтожил затем протоиндоевропейский, — таких как этрусский и баскский языки.
При этом примерно в 5000–3000 до н. э. — как раз в период, который можно считать временем зарождения протоиндоевропейского языка, — в Евразии состоялся второй экономический переворот. Эта более поздняя революция совпала с началом становления металлургии и заключалась в значительно расширившемся применении домашних животных — не только для получения мяса и шкур, которые человек добывал, убивая диких животных уже миллион лет, но и для новых целей. Человек стал получать от животных молоко, шерсть, впрягать их в плуги и в колесные повозки, а также ездить на них верхом. Эта революция богато представлена в лексиконе протоиндоевропейского языка через такие слова как «ярмо» и «плуг», «молоко» и «масло», «шерсть» и «ткать», а также множество слов, связанных с колесными повозками («колесо», «ось», «оглобля», «упряжь», «ступица» и «чека»).
Экономическое значение второй революции состояло в увеличении численности населения и приобретении человеком новых возможностей, намного превосходивших тот уровень, который достигался с помощью земледелия и прежних форм животноводства. К примеру, от одной коровы за долгое время человек получал, с молоком и молочными продуктами, больше калорий, чем просто от поедания ее мяса. Воспользовавшись плугом, земледелец имел возможность засеять большую площадь, чем если бы рыхлил землю мотыгой или палкой-копалкой. Запряженные животными повозки позволяли освоить больше земли, поскольку появлялась возможность привозить выращенный урожай в деревню для переработки.
В отношении некоторых из этих достижений трудно указать место, где они зародились, поскольку они очень быстро распространялись. К примеру, колесные повозки были неизвестны до 3300 до н. э., но за несколько веков с того времени получили широкое распространение, что подтверждается материальными свидетельствами, обнаруживаемыми по всей Европе и на Среднем Востоке. Но для одного из важных изобретений место вполне возможно определить: это одомашнивание лошадей. Вплоть до самого момента одомашнивания на Среднем Востоке и в Южной Европе диких лошадей не было, в Северной Европе они встречались нечасто, а во множестве водились только в русской степи, на востоке. Наиболее древние находки, свидетельствующие о приручении лошади, относятся к среднестоговской культуре (около 4000 лет до н. э.): в степях к северу от Черного моря археолог Дэвид Энтони обнаружил лошадиные черепа с характерными потертостями зубов, указывающими на то, что для верховой езды использовались удила.
Во всем мире, где бы ни оказывались одомашненные лошади и в какую эпоху это бы ни происходило, их появление приносило человеческому обществу огромные блага (глава 14). Впервые в истории человеческой эволюции люди получили возможность передвигаться по суше быстрее, чем могли их нести собственные ноги. Скорость помогала охотникам догонять добычу, а пастухам стало легче справляться с овцами и крупным рогатым скотом на обширных территориях. И, что самое важное, скорость позволяла воинам осуществлять стремительные и неожиданные нападения на далеко живущих врагов, а после этого быстро отступать, не дав противнику времени организовать контратаку. Во всем мире лошади произвели переворот в военном деле и позволили народам, имевшим конницу, наводить ужас на соседей. Индейцы Великих равнин стали такими, какими их рисуют стереотипные представления американцев — бесстрашными воинственными всадниками, — только в относительно недавнюю эпоху, всего за несколько поколений, с 1660 по 1770 годы. Поскольку европейские лошади оказались на американском Западе раньше самих европейцев и других европейских товаров, мы можем быть уверены, что именно лошади, сами по себе, изменили общество индейцев Великих равнин.
