Андрас Рона-Таш - По следам кочевников. Монголия глазами этнографа
Самолет идет на снижение, еще несколько минут, толчок, другой, и мы прибыли. На аэродроме нас встречает старый знакомый — проф. Ринчэн со своими коллегами. Встреча торжественная. Понимаем, что знаки внимания оказывают не только нам лично, но и нашей родине, и это нас очень радует. После приветствий быстро размещаемся в машинах и катим в столицу Монголии — Улан-Батор.
3. В городе Красного Богатыря
Роскошные машины не мешают верблюдам. — Как привыкают кочевники к городской жизни. — Городская юрта. — Три печальных холма. — Среди китайских седельников. — Симфония красок на улан-баторских улицах. — Дети пастухов приобщаются к науке. — У надписи Тоньюкука. — В штольне. — Там, где изготовляют юрты.
Не потому ли аэропорты строят подальше от городов, чтобы прибывшие издалека иностранцы могли постепенно освоиться с новыми впечатлениями? Наша машина мчится к Улан-Батору — городу Красного Богатыря. Я так захвачен новыми впечатлениями, что рассеянно слушаю моего спутника, говорящего о родстве между монголами и венграми и интересующегося нашими планами. Смотрю на разворачивающуюся перед нами панораму города, на заводские трубы, кокетничающие с горными вершинами, на кочевников, верхом на лошадях пасущих стада в степи, на строящиеся вдоль дороги дома, на петляющие речушки Толу и Сельбу.
С первого же взгляда Улан-Батор поражает своей многокрасочностью: заводские рабочие и скотоводы-кочевники, русские инженеры и китайские землепашцы, европейские дома и войлочные юрты, шикарные лимузины, осторожно объезжающие караваны верблюдов, молодые парни в кожаных куртках верхом на мотоциклах и старики в традиционной монгольской одежде. Столица Монголии растягивается примерно на 20 километров, считая «дачи» у подножия Богдо-Улы, горы высотой 2250 метров.
В центре города белизна многоэтажных домов разнообразится желтой и синей красками, очень приятными для глаза под слепящими лучами монгольского солнца. Центральную площадь имени Сухэ-Батора окружают здание Совета Министров Монгольской Народной Республики, Государственный музыкально-драматический театр, гостиница «Алтай», больница и другие современные строения, занятые различными учреждениями. Среди них и за ними толпятся многоэтажные жилые дома. Сюда, в центр города, и доставили нас машины. Останавливаемся у памятника Сухэ-Батору, конного изваяния, возвышающегося посреди площади, и через несколько минут уже входим в отведенные нам номера.
Первые дни знакомимся с городом. Целыми днями бродим по улицам, и все необычное привлекает наше внимание. Меня особенно интересует планировка и архитектура города, в которых сочетаются элементы прошлого и будущего Монголии. Как привыкает кочевой народ к оседлой жизни, через какие переходные формы он приобщается к городскому быту? Улан-Батор в значительной степени отвечает на мой вопрос. Нельзя забывать о том, с чего началось здесь строительство новой жизни. Народная Республика получила в наследство от прошлого средневековый уклад, сложившийся в своеобразных условиях кочевого феодализма. Угнетение и страшная нищета еще усугублялись суровой природой степного края. В этой отдаленной от центров современной цивилизации стране люди еще недавно ничего не знали о достижениях техники и преимуществах городской жизни. Лучшим сынам народа в дореволюционные годы приходилось вести отчаянную борьбу даже за элементарное улучшение санитарных и культурных условий, за самый незначительный прогресс. Страна прозябала под черной тенью монастырей, стонала под гнетом иностранных поработителей. Монастыри, казармы и крепости были единственными центрами оседлой жизни, и вокруг них вырастали глинобитные хижины чужеземных купцов.
На месте современной монгольской столицы уже в 1639 году существовал поселок, называвшийся Ихэ-Хурэ (Большой Монастырь), В нем была резиденция Джебдзун-Дамба-хутухты, главы монгольской желтой церкви[21], занимавшего в буддийском мире третье место после далай-ламы и панчен-ламы. Русские называли этот город Ургой, под этим названием он был известен и в других странах Европы.
Когда в 1691 году Монголия была захвачена маньчжурами, Урга стала главным городом провинции Халха[22]. В 1911 году после провозглашения независимости Монголии город был переименован в Нийслэл-Хурэ (Столичный Монастырь) и объявлен столицей страны, В 1921 году Монгольская революционная армия вошла в столицу, а в 1924 году Первый Великий народный хурал объявил город столицей Монгольской Народной Республики и назвал его Улан-Батор-хот — город Красного Богатыря.
Дореволюционная Урга состояла из монгольских юрт и домов русских и китайских купцов. Никаких промышленных предприятий, никаких культурных учреждений здесь не было. Улан-Батор превращался в современный город буквально у нас на глазах. В 1957 году наряду с современными зданиями в центральной части города, в китайском квартале еще сохранялись, глиняные мазанки. Но в 1958 году, приехав в Монголию вторично, я увидел полностью преобразившийся город. А люди, побывавшие в Улан-Баторе после меня, рассказывают, что старых городских кварталов больше не существует. Однако когда мы впервые в 1957 году оказались в этом городе кочевого народа, старое еще уживалось с новым.
На следующий день после приезда, обойдя весь город, я спустился к Толе, до самых берегов которой простираются современные жилые строения, учреждения и заводы с дымящимися трубами. Злейший враг каменных зданий в Монголии — резкий, леденящий северный ветер, достигающий иногда ураганной силы. Двери домов обиты войлоком, и по краям к ним прибиты планки, закрывающие щели. Окна не открываются, помещения проветриваются через форточку (салхибч).
Монголы издавна знакомы с городскими поселениями монастырского или крепостного типов, и все-таки им, видимо, трудно дается решение навсегда расстаться с юртой и поселиться в каменном строении. Но это объясняется не какой-то там «древней склонностью к кочевой жизни», а скорее тем, что строительная техника еще не сумела найти тип зданий, соответствующий здешнему климату. В каменных домах жильцы страдают не только от холодного ветра, непрерывно свистящего с осени до весны, но еще сильнее от летней жары, когда температура часто поднимается до 40°. Уланбаторцы, не ожидая наступления летнего зноя, уже ранней весной переселяются в дачные юрты. С берега Толы хорошо видны эти своеобразные дачки, белеющие у подножия ближайшей горы и дальше в окрестностях. У автобусных остановок на площади имени Сухэ-Батора стоят длинные очереди: дачи находятся в 10–15 километрах от города, и добраться туда, кроме как на автобусе, можно разве верхом. Рабочие, служащие, интеллигенция — все бегут из раскаленных зданий города в прохладные долины.
Дачные юрты мало чем отличаются от обычных кочевых, только деревянные каркасы у них ярче раскрашены, и обставлены они фабричной мебелью, чисто дачной, из полых алюминиевых труб. Войлочные стены юрты снизу подгибаются, и через каркас внутрь проникает свежий ветерок, а сверху войлок хорошо защищает от палящих лучей солнца. Многие юрты электрифицированы. Дачные стоянки расположены на значительном расстоянии, друг от друга, и во время больших летних празднеств их обитатели обычно покидают просторные войлочные юрты и отправляются на место сборища, захватив с собой маленькие парусиновые палатки — майханы. В землю втыкаются два шеста, соединенные наверху поперечной планкой, сверху накидывается парусина, и палатка готова.
На городской территории повсюду идет хлопотливое строительство. Часто из-за перепланировки улицы приходится делать большой крюк. Но как ни торопливо строится город, всем улан-баторцам еще не хватает места в новых домах, некоторые живут в так называемых дворах, или хашах. Возвращаясь с берега Толы, я попадаю в район таких хаш. Дворы окружены частоколом в рост человека. Любопытство заставляет меня открыть окрашенную в синий цвет калитку хаши. В одном углу двора стоит юрта, а рядом с ней вспомогательные помещения: сарай и шалаш с инструментами. Юрта покоится на деревянном шале (помосте). Для кочевой жизни такой помост не годится, но здесь он хорошо предохраняет от холода. Шал настилается на чурки или прямо на землю. Внутреннее убранство юрт зависит от материального положения семьи.
Заметив иностранца, хозяин выходит навстречу и любезно приглашает меня зайти в юрту. С большим интересом рассматриваю, как обставлена «городская юрта» — этот этнографический парадокс.
Около самого входа налево — небольшая этажерка с книгами. Перед ней стол и два стула, на столе тарелка со сластями. Мебель здесь совсем не у места; в юрте удобнее сидеть на войлочных коврах. Спинки деревянных кроватей и большие сундуки, заменяющие платяные шкафы, расписаны старинными монгольскими узорами, напоминающими меандр. По красному фону проведены линии пяти-шести цветов — от зеленого до желтого. В других дворах я обнаружил, кроме жилой, еще кухонную юрту. Посреди кухни стоит железная плитка; дым по черепичной трубе выходит из дымового, отверстия юрты. Кольцо дымового отверстия опирается на два раскрашенных и покрытых резьбой столба. Кровать и полки с кухонной утварью направо от входа задернуты занавесками. За очагом стоит низенький, настоящий монгольский столик, ложки которого не выше пяти-шести сантиметров. Хозяин первой юрты, куда я зашел, — шофер, работающий на государственном предприятии. Он угощает меня монгольской водкой и рассказывает много интересного о своей жизни. Шоферы — современные «моторизованные кочевники». Расстояния в этой огромной стране так велики, что водителям машин часто приходится уезжать на несколько недель. Правда, теперь шофер за полчаса покрывает один уртон (35 километров), то есть дневной переход старинной конной почты. И все-таки по сравнению с оседлыми рабочими водители автомашин — кочевники новой Монголии. Не случайно молодая монгольская литература так часто воспевает любовь шофера и пастушки. В Монголии профессия шофера приобрела почти символическое значение.
