Мариэтта Чудакова - Беседы об архивах (с илл.)
Хорошо было Бауэру, который так знал почерк Охотникова, что мог с одного взгляда определить, к какому времени относится автограф! Он как бы нюхал бумагу и смотрел на нее не в частности, а вообще, на всю сразу и, по своему обыкновению, через кулак, который приставлял к правому глазу, а потом, не задумываясь, говорил:
— Ну-с, между девятнадцатым и двадцать первым.
И через час находился десяток доводов, неопровержимо доказывавших, что автограф относится именно к этому времени, не раньше, не позже. И бумаги девятнадцатого года отправлялись в папку девятнадцатого, а двадцать первого — в папку двадцать первого».
Трудно датировать документ, но ведь надо еще прежде определить, чей же это автограф. Подписи сплошь и рядом нет, а если на полях чьей-то рукой поставлена фамилия, то это не всегда решает дело.
Ни один исследователь не имеет, например, столько хлопот с однофамильцами, сколько архивист. Исследователь работает главным образом по печатным источникам, строго соотнесенным обычно с одним каким-то лицом, или по архивным документам, уже разобранным, уложенным в обложки, на которых указана фамилия, имя и отчество автора, а если это письмо — то и адресата. Между тем к архивисту документ попадает еще не опознанным; если при нем есть фамилия — это большая удача, но надо еще понять, о каком, скажем, Булгакове идет речь. И Михаил Афанасьевич, и Валентин Федорович, и Сергей Николаевич — все они были современниками, и имена их могут пересекаться во многих фондах XX века; да и Федор Ильич, автор «Художественной энциклопедии» и биографий художников, хотя и был старшим современником своих однофамильцев (родился в 1852 году, а умер в 1908-м), должен на всякий случай быть взят на заметку.
Архивист осторожен и недоверчив; увидев знакомую фамилию, он не спешит приписать ее лицу наиболее известному. В этом смысле (и в очень многих других, что мы увидим далее) архивная работа, как, может быть, никакая другая, противостоит бытовому сознанию, всегда безмятежно уверенному, что сведения, которыми оно владеет, — исчерпывающи. Потому человек, не выходящий за пределы бытового сознания, всегда рассчитывает на легкое взаимопонимание в беседе, на обязательную идентификацию каких-либо затронутых в беседе фактов с одними и теми же явлениями. Он бессознательно уверен, что собеседник его располагает точь-в-точь тем же джентльменским набором знаний, что и он сам. Напомним в связи с этим ту сцену из «Театрального романа», принадлежащего перу одного из вышеупомянутых однофамильцев, где редактор, прочитавши роман молодого писателя, говорит ему:
«Толстому подражаете», а самолюбивый автор, рассердясь, специально разрушает эту установку на однозначную идентификацию: «Кому именно из Толстых? — спросил я. — Их было много… Алексею ли Константиновичу, известному писателю, Петру ли Андреевичу, поймавшему за границей царевича Алексея, нумизмату ли Ивану Ивановичу или Льву Николаевичу?»
Вот этот самый ряд вопросов и поставит перед собой архивист, если в разбираемых им бумагах мелькнет вдруг имя — «Толстой», не сразу ясное из контекста. И дело тут не только в объеме знаний (хотя недаром редактор тут же осведомился у молодого автора — «Вы где учились?»), а еще и в принципиальной неиерархичности и непредубежденности подхода к новому факту. В отличие от исследователя у архивиста обычно нет сложившейся концепции относительно того исторического или литературного явления, материалом для изучения которого послужат описываемые им документы. Он не испытывает того непреоборимого желания приписать неизвестную статью Н. Чернышевскому или Н. Добролюбову, которое породило столько неверных атрибуций. Если у него и есть ярко выраженные предпочтения одного деятеля другому, то опыт показывает, что это гораздо меньше влияет на его взаимоотношения с документом, чем у исследователя, мало и недостаточно профессионально работавшего в архивах. (Правда, люди — всего лишь люди, и время от времени архивист появляется перед столом своего коллеги с двумя листочками в руках; с тщательно запрятанной тоской он просит сравнить похож ли почерк? Обычно это означает последний предел безысходных поисков и сличений, тот предел, когда, ясно видя несходство почерка неизвестного с известным, человек возгорается бессмысленной надеждой на то, что зрение ему изменяет. При этом он еще старательно нагоняет на лицо выражение полной незаинтересованности: похож так похож, нет так нет. Однако разоблачение не замедлит; коллега холодно или с беспощадной иронией осведомится: «Что — нужно, чтоб похож был?» И, добросовестно вглядевшись все-таки в поражающие несходством почерки, отгонит беднягу от своего стола.)
Архивист смотрит прежде всего на признаки объективные — на почерк, дату, место отправления и назначения. Он должен понять, что именно перед ним — черновой автограф (обычно не оставляющий сомнения в авторстве) или лишенный помарок список, который мог быть сделан кем-то с чужого текста. Он не дает себе увлечься; он знает — ошибка подстерегает его на каждом шагу. Вот, казалось бы, все известно — инициалы и фамилия, и род занятий. А. И. Мильчаков, литератор, двадцатые годы нашего века — это Александр Иванович Мильчаков, член редколлегии журнала «Молодая гвардия»; но если дать волю неясному сомнению, то далее выяснится, что это — Алексей Иванович Мильчаков, подвизавшийся на литературном поприще в те же самые годы, только не в Москве, а в Вятке.
Итак, девиз архивиста — сомневайся во всем?
— Итак, девиз архивиста — сомневайся во всем?
— Да, скептицизм и некоторая замедленность эмоциональной реакции — едва ли не необходимые для него свойства. Увидев в рукописном альбоме подпись под стихотворением «Лермонтов» или «Некрасов», архивист не вскрикивает от радостного изумления, а начинает методически листать собрание сочинений сначала предполагаемого автора, а затем и его современников…
Тогда выясняется, что и Лермонтов не Лермонтов, и Некрасов не Некрасов, как полагал, скажем, Н. Смирнов-Сокольский, сберегая в своей коллекции листок со списком стихотворения, а М. Розенгейм (определила это старший научный сотрудник отдела рукописей ГБЛ, причем и она сама и архивисты — ее коллеги не считали это открытием, поскольку из подобных открытий состоит каждый их рабочий день, с начала и до конца, и, как правило, об открытиях этих ни одна душа не знает).
Специфика работы такова, что чем ближе архивист к подлинному открытию, тем он осторожнее и придирчивее к своей гипотезе. Когда сотрудница того же отдела М. Чарушникова обнаружила среди новоприобретенных документов третьестепенного значения сто лет назад ушедшую из поля зрения науки и считавшуюся пропавшей навсегда рукопись Н. Гоголя, она, набравшись терпения, молчала об этом несколько дней, пока не удостоверилась в бесспорности своей находки.
Как любой из архивистов, она очень хорошо знала, что экспансивное восклицание — «Я Гоголя нашла!» — исторгнет у ее коллег не восторженные крики, а скорее всего приступ тихого веселья и кроткий вопрос:
«А Пушкина там нет у тебя?» Этот смех не что иное, как воспоминание каждого из них о том, сколько его собственных скорых открытий (урожай которых особенно велик у начинающих архивистов) рассыпалось в прах на первых же этапах проверки.
…С именами-отчествами еще хуже, чем с фамилиями. Есть среди них такие, которые пользуются единодушной любовью архивистов. Альфонс Леонович, например. Если встретилось письмо с таким обращением, долго гадать не надо — девяносто девять и девяносто девять сотых за то, что это письмо к Шанявскому, основателю Московского городского университета, получившего впоследствии его имя. Тертий Иванович, Павел Елисеевич, Цезарь Антонович, Маврикий Осипович, Аким Карпович, Бонифаций Михайлович замечательные, удачно выбранные родителями имена…
И имя Писемского — Алексей Феофилактович, казавшееся смешным героине «Ионыча», — звучит музыкой для архивиста из-за своей необычности, сильно понижая возможность ошибочной атрибуции документа.
И тихую ярость вызывают вполне благозвучные, безобидные, на взгляд непосвященного, имена — Иван Иванович, Николай Николаевич. Кто же этот Иван Иванович? Лазаревский, издававший в 1910-е годы роскошный журнал «Среди коллекционеров», посвященный искусству? Или Толстой, вице-президент Академии художеств, читавший там лекции по истории эллинской религии (упоминания о них нередко попадаются в мемуарах современников), а в 1905–1906 годах — министр народного просвещения, оставивший свои воспоминания об этом времени (машинопись с авторской правкой и предисловием-автографом, 234 листа, переплет кожаный с золотым тиснением на корешке…)?
Или же историк русской литературы и критики Иванов?.. Архитектор Бонн? Совладелец издательства «Посредник» Горбунов-Посадов? Филолог и музыковед Соллертинский или поэт Коневской (Ореус)? Профессор Янжул, экономист и статистик, один из редакторов энциклопедического словаря Брокгауза и Эфрона? Редактор-издатель «Восточного обозрения» Попов? Или Иван Иванович Шитц, преподаватель в известной Москве десятых годов нашего века гимназии Варвары Васильевны Потоцкой (помещавшейся в том самом доме на нынешней Пушкинской площади, что находится прямо за кинотеатром «Россия»)?
