Надежда Ионина - 100 великих узников
Анна Иоанновна подписала «кондиции», но, став императрицей, не намерена была выполнять их. И в связи с этим иностранцы решительно заявляли о скором конце затей князя Д.М. Голицына. Например, Лефорт по этому поводу писал: «Нельзя довольно налюбоваться на начало царствования Ее Величества. Знатные хотели ограничить ее власть пунктами, которые она подписала. Как только она приехала в Москву, она тотчас же отказалась от своих обещаний… и по собственной воле назначает себя шефом кавалергардов. Все ее одобряют, обожают, и никто не думает ей препятствовать. Подобный поступок всем нравится».
Однако к этим «всем» князь Д.М. Голицын не принадлежал. Число его единомышленников и до приезда императрицы было не особенно велико, а теперь ему приходилось ожидать более открытого и упорного противодействия своим планам. Он не находил уже поддержки у своих бывших товарищей, да и между ними самими разногласия становились все более резкими. Прежде всего, приезд императрицы в Москву ставил вопрос о присяге: кому должен присягать народ – самодержавной императрице или герцогине Курляндской, принявшей ограничительные «кондиции»? Князь Д.М. Голицын сам не мог дать прямого ответа на этот вопрос. Первоначально он хотел воспользоваться присягой, чтобы народным голосованием закрепить пункты, подписанные Анной Иоанновной. С этой целью он составил текст присяги, в которую были включены «кондиции», но все начинания его закончились неудачей. Потому так трагически и прозвучали слова князя в день провозглашения Анны Иоанновны самодержицей: «Трапеза была уготована, но приглашенные оказались недостойными. Знаю, что я буду жертвой неудачи этого дела. Так и быть, пострадаю за отечество; мне уже немного остается жить, но те, которые заставляют меня плакать, будут плакать более моего».
При Анне Иоанновне политическая карьера князя Д.М. Голицына закончилась, хотя его и назначили сенатором во вновь преобразованный Сенат. В 1731 году князю было уже под 70 лет, и утомленный долгой, почти полувековой службой, он редко посещал заседания Сената, проводя большую часть времени в своей подмосковной усадьбе Архангельское в окружении неизменных друзей – книг. Немцы-правители, А.И. Остерман, Б.К. Миних и И.Э. Бирон, окружившие императрицу, пока Д.М. Голицына не трогали, так как он был для них все еще сильным и опасным соперником. Но со временем они воспользовались затянувшимся судебным процессом его зятя К.Д. Кантемира[33] с мачехой из-за отцовского наследства. Через год после смерти мужа вдова потребовала у пасынков, чтобы те выделили четвертую часть из недвижимых имений, полагавшуюся ей по закону. Но те отказали, объяснив, что в завещании отца сказано: муж наградил ее имениями еще при жизни с тем, чтобы после смерти его «жене ничего уже не брать». Тяжба между пасынками и мачехой рассматривалась в Сенате, потом в Юстиц-коллегии, потом снова в Сенате… В 1736 году Сенат в третий раз высказался в пользу княгини Н.И. Кантемир.
Тогда князь К.Д. Кантемир подал челобитную императрице Анне Иоанновне, в которой пытался доказать неправильность сенатских определений. «Дело Кантемира» было внесено на рассмотрение Кабинета Ее Величества, после чего был учрежден Высший суд под председательством самой императрицы. Первые заседания суда установили, что в этом деле участвовал судья Московского судного приказа Алексей Дмитриевич Голицын – сын князя Д.М. Голицына. Но не он был им нужен, через него они хотели привлечь к ответственности отца. Канцелярист Лукьян Перов написал «повинное письмо», которое и стало основанием для привлечения престарелого князя к ответственности. На основании этого письма было составлено 28 пунктов обвинений, и в их числе – «неправильное участие князя Д.М. Голицына в “деле Кантемира”.
В середине декабря 1736 года императрица Анна Иоанновна «высочайше повелела» допросить князя в Высшем суде. Голицын в это время лежал дома больной. Получив указ о допросе, он не мог даже двинуться с места, так сильно его мучила подагра. Поэтому он просил брата своего, М.М. Голицына, сообщить о немощном своем состоянии членам суда. Тот вечером отправился к члену суда графу Ф.А. Головину и просил отложить допрос, пока брат его не выздоровеет. Граф доложил об этой просьбе императрице и убедил ее дозволить подписать ответы М.М. Голицыну, так как брат его не владеет рукой. Однако уже на другой день, 14 декабря, члены Высшего суда повелели поручику А. Леонтьеву вновь отправиться в дом князя и немедленно доставить его в суд. Императрица потребовала, чтобы Д.М. Голицын написал свои ответы по пунктам, не выходя из зала заседаний, после чего ответы князя представить ей.
В 10-м часу утра больного старика доставили в Высший суд: он отвечал на вопросы, потом их переписывали набело, сличали обе версии, исправляли неточности, заново переписывали набело… Через два дня «дело Кантемира» было решено Высшим судом, который нашел, что решение Сената было правильным по существу (о выделении княгине Н.И. Кантемир четвертой части из майората), но неправильными были некоторые сенатские определения.
24 декабря Лукьян Перов подал второе «повинное письмо», в котором подробно рассказал о своем участии в ведении «дела князя Кантемира» и о разговорах, которые имел с ним князь Д.М. Голицын. Только теперь понял старый князь, что дело не в процессе его сына, что главный преступник – он сам, а преступление его заключается в событиях 1730 года: избрание на престол Анны Иоанновны, ограничительные «кондиции», его старание «прибавить себе как можно более воли» и уверенность, что он сможет «удержать эту волю»… Вот за что теперь его «судили», и он не мог рассчитывать, что суд будет справедливым.
8 января 1737 года князя Д.М. Голицына приговорили к заключению в Шлиссельбургскую крепость и содержанию в ней под строгим караулом. Наказание, по обычаю того времени, распространялось и на родственников осужденного – близких и дальних: их предписывалось употребить к делам в отдаленные места, только «не в губернаторы». А движимое и недвижимое имущество отписать в казну… Во второй половине дня 8 января в дом Д.М. Голицына явились генерал-полицмейстер Салтыков и генерал Игнатьев: они отобрали у князя «кавалерии», шпагу и бумаги, опечатали весь дом и поставили караул из 12 рядовых солдат под началом капрала и сержанта. На другой день князю приказали отправиться «в определенное ему место», но разрешили взять «из бывших его пожитков, серебра, платья и прочего, что он с собою взять пожелает». Из дворовых людей для услужения ему были даны три человека, которых в крепости тоже велено было держать под крепким караулом. На пропитание в день князю отпускалось по одному рублю, каждому человеку из прислуги – по гривне.
Поручик лейб-гвардии Измайловского полка, сопровождавший князя до Шлиссельбурга, получил строгую инструкцию – в пути «никого до Голицына не допускать, чернил и бумаги не давать, и чтоб люди его всегда были при нем». В самой крепости к узнику был приставлен сержант Преображенского полка, который должен был постоянно находиться при нем и никогда никуда без приказа не отлучаться.
Сам Д.М. Голицын не мог выходить из назначенного ему жилья, только изредка ему разрешалось посещать церковь, когда там не было других молящихся, и всегда под строгим караулом. Прислуга же и вовсе была лишена церковного утешения. Все разговоры князя со стражником и своими людьми, а также все разговоры прислуги между собой сержант должен был подробно записывать, для чего ему поручили вести дневник. Копии этого дневника регулярно посылались в «Кабинет Ее Величества»; туда же направлялись и письма, присылаемые князю, а также люди, которые эти письма привозили. Поручик Корф сообщал в правительствующий Сенат: «Оный старый безумец, бывший князь Дмитрий Голицын, еще не раз злобы свои на российские порядки изблевал, прежде чем помре».
Узник недолго томился в каземате Шлиссельбурга: преклонные годы, усилившиеся болезни, нравственные потрясения во время следствия и суда через три с половиной месяца после заключения в крепость свели его в могилу.
«Каналья курляндская» Бирон
Бироны принадлежали к одной из самых незначительных курляндских фамилий, родоначальником которой был дед Густав, называвшийся Бюреном. Он числился старшим конюхом герцога Курляндского и за свою службу был награжден мызой. Старший его сын отправился в Польшу, где со временем получил генеральский чин. Младший сын остался на родине, тоже был конюхом при дворе герцога, а потом сопровождал принца Александра (сына герцога Иакова) в Венгрию. После смерти принца он вернулся в Курляндию с экипажами покойного, получил чин капитана лесничих, владел отцовской мызой и имел трех сыновей. Эрнст Иоганн Бюрен был средним из них.
Закончив Кенигсбергский университет (по другим сведения, он его не закончил), Эрнст Иоганн отправился в Санкт-Петербург, чтобы найти себе место, но не нашел такого, которое удовлетворяло бы его непомерное честолюбие. Рассказывают, будто бы он просился даже в камер-юнкеры при дворе царевича Алексея, но ему было отказано, причем с презрительным замечанием, что он слишком низкого происхождения. В 1724 году Бюрен возвратился в Митаву. Он пристроился канцелярским писцом у П.М. Бестужева – обер-гофмаршала двора вдовствующей герцогини Анны Курляндской.
