И. Бестужев-Лада - Социальное прогнозирование

После успешной защиты новоиспеченный кандидат или доктор мог до самой пенсии исправно получать зарплату, ровно ничего не делая (многие так и поступали), целиком перепоручая свои обязан­ности не имеющим ученой степени. Догадываетесь, какая огром­ная притягательная сила возникла для сотен тысяч абсолютно не способных к науке людей, рвавшихся в научные учреждения сквозь столь же огромные конкурсы? Догадываетесь, сколь катастрофи­чески это должно было отражаться на собственно науке?

Но это еще не все. Те, кто достиг степени доктора и звания профессора, тоже делились на два негласных разряда: те, кто получал возможность выставить свою кандидатуру в члены‑корреспонденты и далее в действительные члены академии, и те, кто такой воз­можности не имел. Судьба выдвижения решалась тайным голосова­нием все того же ученого совета, а судьба того, кто выдвигался, – тайным голосованием двух десятков членов соответствующего от­деления академии. Ни там, ни там вовсе не нужны яркие фигуры, оттеняющие серость голосующих. И там, и там, по русской послови­це, рыбак рыбака видит издалека. Естественно, в дело вступают про­текция, взятки, борьба научных кланов, стремящихся «протащить» своего кандидата, – все прелести теневой экономики. Удивительно ли, что наука отходит на задний план перед научным политикан­ством, целиком поглощающим время на протяжении многих лет, что пробиваются наверх, как правило, люди соответствующего мен­талитета и психологии, тут же начинающие подбирать приспешни­ков по своему образу и подобию, что Академию наук все чаще именуют «академмафией»?

Добавьте к этому, что в организации науки господствует не проблемный, а дисциплинарный подход. Каждый институт монополизирует «свою» науку, каждый его отдел и сектор – «свою» отрасль и подотрасль науки. И свирепо душит каждо­го «аутсайдера», вздумавшего посягнуть на монополию, выд­вигая новые идеи. В. Ленин когда‑то справедливо писал, что «всякая монополия есть неизбежное загнивание». Организа­ция советской науки блестяще подтвердила этот тезис.

Добавьте к этому, что львиная доля расходов на науку была сосредоточена в военно‑промышленном комплексе. Именно там были лучшие кадры и лучшее оборудование. Именно по­этому наивысший престиж имели физики, химики и биологи, за спинами которых маячили все более грозные виды оружия массового уничтожения. На «гражданскую» всегда оставались сравнительно жалкие крохи.

Добавьте к этому, что все общественные науки вообще были превращены в квазирелигию и почти все, создававшееся там, сегодня напоминает записки из сумасшедшего дома. Но и в прежние времена заказчики и исполнители хорошо знали ис­тинную цену соответствующих произведений и нисколько не удивлялись, что за «железным занавесом» никто не интересу­ется ими, никто не дает за них ни Нобелевских, ни каких‑либо других премий, означающих признание, мировой научной общественности.

Хуже всего, что у советской общественности годами и десятиле­тиями вырабатывалось равнодушие к такой науке. А у власть имущих – вполне оправданное презрение к людям, которые пишут все, что им прикажут, выдавая написанное за науку, которые раболепно дают чин и должность «старшего» безо всякой ученой степени любому отставному сановнику, который пожелал быть сосланным не по­слом, а в научный институт. Которые столь же раболепно принима­ют к защите любой лепет, написанный сановником или его подчи­ненными. И, конечно, никто не осмеливается подать голос «против» – ни явно, ни тайно. Наконец, которые столь же раболепно вплоть до сего дня выбирают членами академии любого высшего государ­ственного деятеля, который не побрезгует таким раболепством (Ельцин и Гайдар – побрезговали, многие другие – нет). Лакеев прези­рают всюду. Лакеев в науке – тоже.

И вот в конце 1991 г. произошел обвал: начался распад Советско­го Союза, резко ускорилось падение производства в советской экономике, стало все труднее сводить концы с концами даже при лавинообразном росте огромного бюджетного дефицита. Пришлось существенно урезать расходы даже на весьма респектабельную в глазах начальства армию. Как вы думаете, могла ли обойти эта беда стороной презренную в глазах начальства науку? Нет, конечно. И обрушилась на науку беспощадно. Значительную часть необходи­мого для научных исследований выписывали из‑за границы на кон­вертируемую валюту. Ныне, в связи со все более острой нехваткой оной, это почти прекращено. Остались практически безоружными сотни научных коллективов. Очень важную роль играла зарубежная научная периодика и командировки научных работников за рубеж: ведь это единственный способ приобщения к мировой науке, чтобы держаться на уровне мировых стандартов. Теперь это тоже прекра­щено, за исключением присылаемого из‑за рубежа даром или поез­док за счет приглашающей стороны. Полутора миллионам человек и втрое большему числу их обслуги осталась «видимость работы за видимость зарплаты». Как заведующий сектором академического института, я получаю сегодня меньше, чем как «средний» пенсио­нер за выслугу лет – вдесятеро меньше профессуры в негосудар­ственных платных университетах, в десятки раз меньше, чем в ком­мерческих структурах.

Удивительно ли, что все наиболее конструктивное, все наиболее ценное в науке десятками тысяч побежало в коммерческие структуры и, ному повезло, в университеты любых стран, от США до Китая и Ирака включительно? По социологическим опросам, до 80—90% «активных» (т.е. сколько‑нибудь ценных) ученых предпочли бы эмиг­рировать при первой к тому возможности. Там, где реально, – на­пример, в математике – 80% желающих так и сделали. Мировая общественность забеспокоилась только тогда, когда открылась воз­можность использовать труд советских физиков, химиков, биологов для создания оружия массового уничтожения тоталитарными ре­жимами в Африке и Азии. Мало кого волнует то обстоятельство, что когда из науки сбегут все способные к научной работе (вообще к эффективной работе) и останется лишь миллион с лишним «околонаучной» публики, фактически почетных пенсионеров государ­ства, – наука умрет, сколько бы рублей или долларов в нее ни по­спешили влить. И потребуются годы, может быть, даже десятилетия, прежде чем ее удастся возродить на качественно новой основе.

Вы, может быть, думаете, что что‑нибудь изменилось в сфере науки по сравнению с описанным выше? Вот отрывок из недавней статьи одного научного обозревателя в одном московском ежене­дельнике: «… Не одни экономические тяготы осложняют положение науки в постперестроечной России. За долгий период тоталитариз­ма наука обросла таким количеством тяжелых недугов, что, даже если бы на нее сегодня пролился золотой дождь финансирования, значительные результаты, видимо, остались бы недостижимой меч­той. И главное препятствие – обюрокрачивание научного сообще­ства. Власть захватили „генералы“ от науки, пробавляющиеся тру­дом зависимых от них талантливых ученых».

Заметьте, обо всем этом пишется мельком, без нотки трагичнос­ти, как о чем‑то само собой разумеющемся. Неужели нельзя ничего поделать? Нет, почему же. Ведь в данном отношении не надо изоб­ретать никаких велосипедов. Надо лишь последовательно, шаг за шагом идти от «казарменного социализма» в организации науки к мировым, проверенным стандартам, о которых упоминалось в на­чале лекции. К университетской автономии, в рамках которой оп­тимально сочетаются фундаментальные и прикладные исследова­ния, а также опытные разработки. К научным школам, позволяю­щим готовить научные кадры на действительных исследованиях, а не на чисто имитационных, псевдонаучных диссертациях. К акаде­миям наук, представляющим собой действительные научные обще­ства, а не квазимафиозные структуры бюрократизации науки. В Рос­сии для этого есть все потенциальные возможности.

ПРОГНОЗЫ В СФЕРЕ СОЦИОЛОГИИ МЕДИЦИНЫ

На протяжении десятков тысячелетий жизни рода гомо сапиенс смертность людей (особенно детей) была очень высокой. Средняя продолжительность жизни не превышала 20—30 лет. Это означает, что подавляющее большинство умирало до достижения брачного возраста. Нередко двое из каждых четырех родившихся умирали в детстве, а еще один – подростком. Бывали случаи, когда от эпидемии погибало до 3/4 населения нескольких стран Европы. Все это имело место и в России.

Но существовал и механизм, который позволял человечеству выживать в самых тяжелых условиях. Это был механизм естествен­ного отбора: из всех родившихся детей выживали и воспроизводили потомство только самые здоровые, которые передавали свои гены по наследству следующим поколениям. Кроме того, существовали традиции, обычаи здорового образа жизни. Наконец, существовала народная медицина и ее носители – народные лекари, знания кото­рых тоже передавались из поколения в поколение. В Советском Союзе, как уже говорилось, эта система продержалась до середины 50‑х гг.