Ирина Галинская - Культурология: Дайджест №2 / 2010

Авторы «Лао-цзы» и «Чжуан-цзы» предлагают альтернативный «путь», т.е. такую иерархию ценностей, в которой высшую ступень занимает даже не эстетика, а то, что ей предшествует – созерцание образов целостно-добытийного, непроявленного. С точки зрения контрклассики, культивирующей искусство нисхождения к истоку пространства-времени, за которым вещи, возможно, пребывают вечно как прообразы, временные ценности мира оказываются полностью девальвированными из-за их заведомой раздвоенности, нецелостности, ущербности.

Целостность дао нарушается уже в самом начале, когда «одно родило двоицу», возникли оппозиции, первоначальный образ утрачен, пошло время, ведущее к смерти-возвращению, поскольку все проявившееся идет к своему концу.

Ведь явленное и неявленное появляются одновременно;Трудное и легкое зависят одно от другого;Длинное и короткое соизмеряются друг с другом;Высокое и низкое видны в соотношении;Первый и второй голос [могут быть определены] каксогласие-гармония, [только] если прозвучат оба;Что было раньше, что стало потом, – можно узнать,лишь сопоставив. (Цит. по: с. 333).

Разделение онтологической целостности Хуньдуня/Паньгу на небо и землю, инь и ян, знаменует начало космической катастрофы: ее симптомами для Владыки Центра из «Чжуан-цзы» были появившиеся в его первоначально-целостном теле отверстия, органы, члены, части. Разделение первоначальной целостности на этическом уровне привело к образованию понятий о добре и зле, на эстетическом – прекрасного и безобразного. Для появления в мире зла-уродства необходимо, чтобы в нем появилась благо-красота. Поэтому с точки зрения контрклассики лучше отказаться от призрачной красоты-блага, чем примириться с украшательством подлинной человеческой натуры музыкой-танцем при жертвоприношении, фальшивыми жестами, продиктованными страхом перед наказаниями или чаянием награды, – всеми этими жалкими ширмами, с помощью которых пытаются прикрыть природную нищету и немощь тела и души.

Контрклассика полагала, что истинный путь к первоначальному – к подлинной человечности – лежит через отказ от очарованности внешним: мишурой вещей и событий.

Познавший отчужденность-отрешенность от жизни, способен стать ясным. Став ясным, как утро, способен увидеть Единое. Увидев же Единое, способен забыть о прошлом и настоящем, вступить туда, где нет ни жизни, ни смерти (цит. по: с. 334).

Прошедший указанным контрклассикой путем, достигает области, предшествующей в пространственно-временном отношении первозвуку и первосвету, где нет изменений, следовательно, – начала и конца. Не случайно имя предполагаемого автора важнейшего для контрклассики текста – Лао-цзы – может быть истолковано как Старый Младенец или даже – Вечный Зародыш. Нужно вернуться к себе изначальному, чтобы обрести высшую награду «мастера» – Черную Жемчужину искусства, о которой говорит в «Чжуан-цзы» Желтый Предок / Хуанди:

Прогуливаясь к северу от [реки]Чишуй / Красной, Хуанди / Желтый Предок поднялся на вершину горы Куньлунь, а возвращаясь, загляделся на юг и потерял свою Черную Жемчужину / Сюань Чжу. Он послал Знание / Чжи отыскать ее, но оно не нашло; послал Зоркого / Ли Чжу, но и тот не нашел; послал Красноречивого / Чигоу, и тот не нашел; послал Все Забывающего / Сянвана, и Сянван отыскал.

– Удивительно, – воскликнул Желтый Предок, – что нашел ее тот, кто все теряет! (Цит. по: с. 334).

Опыт «мастера», возвращающегося к самому себе, – внутренний. Это медитативное постижение неведомой реальности есть прежде всего путь-искусство самоуглубления и самопознания. Даже учитель не в состоянии передать опыт жизни ученику, к тому же, переданный, такой опыт все равно оказался бы лишенным всякой ценности – репродукцией, а не подлинником. Как во всяком искусстве, слово, повторенное дважды, перестает здесь быть настоящим именем того, что названо, и только уникальный путь признается истинным.

Путь «мастера» – это возвращение к той пространственно-временной точке, где впервые появляются из хаоса нерасчлененных ощущений образы-воспоминания: голос, запах, цвет. Предшествующее этому первому проблеску сознания младенческое или внутриутробное беспамятство-блаженство и есть искомое состояние, к которому он стремится, повинуясь внутреннему, возможно врожденному, импульсу. Это состояние полной гармонии со средой – вновь обретенное ощущение безопасности, безмятежности, цельности:

Постигший глубину мастерстваУподобляется новорожденному.Осы и ядовитые змеи такого не жалят,Дикие звери – не кусают,Хищные птицы – не когтят.……………………………………Он предельно гармоничен. (Цит. по: с. 335).

В этом младенчески-эмбриональном состоянии и заключен конечный смысл дао-искусства контрклассики. Погружение в такое состояние предполагает решительный разрыв со всем исчисленным, классифицированным, в том числе – с принятой эстетической системой. Для древности это – пятитоновая музыка, пятицветный орнамент, пятивкусовая кухня, от них нужно освободить сознание, чтобы дать место непосредственному опыту: «Хочешь стать мастером – смотри на то, что в тебе, а не на то, что видит глаз. Отрешись от внешнего и прилепись к внутреннему» (цит. по: с. 336).

Смотрение на то, что не имеет видимого образа,назову созерцанием.Слушание того, что не имеет звукового образа,назову вслушиванием.Ощущение того, что не имеет осязаемой формы,назову вчувствованием.Выразить эти три [состояния] одним словом не могу,поэтому называю их одновременный приход – Единением.Высшее состояние [Единения] – когда исчезают образы[этого]мира, низшее – когда пропадают [чувственные]ощущения.Этому продолжительному Пребыванию нельзя найти и названия,разве что сказать: возвращение к Первоначальному. <…>Это и есть Путь – владея вечным, он управляет временным.Способного узреть начало вечного назову Мастером. (Цит. по: с. 336).

Однако этот путь неизбежно обрекает «мастера» на одиночество. Уже в «Лао-цзы» «мастер» противопоставлен всему «человеческому» как жесткопрямоугольному, не оставляющему места непредсказуемому:

Подлинно «правильное» – не прямоугольно,Подлинно ценному долго созревать,Великая мелодия звучит только в душе,Великий образ не имеет внешнегопредставления…Путь сокровенен и безымянен…(Цит. по: с. 336).

Путь повсюду, но даже тот, кто посвятит жизнь его поискам, Пути не найдет. Он рядом, но его нет, он мучительно недоступен уму, и в этом – одно из основных причин отказа от признания реальности реальностью, к которому призывает контрклассика.

Подобно разбитому зеркалу, человеческий ум способен отражать лишь фрагменты бытия. Неразрешимый парадокс бытия заставляет умолкнуть и самых речистых: «Тот, кто постиг, не обсуждает; кто обсуждает – не постиг. Даже обладающему острым зрением Путь не встретится. Путь нельзя услышать, и уши лучше заткнуть. Это и будет величайшим постижением» (цит. по: с. 337).

Нота пессимизма особенно усиливается в «Чжуан-цзы», где тема одиночества переходит в тему отчаяния, охватывающего человека в бесконечном мире, наедине с сознанием быстротечности жизни, невозможности в краткий миг – пока «белый жеребенок промелькнет мимо щели» – узнать ответ на единственно важные вопросы, получившие в данной традиции наименование «вопросов к небу», или «вопросов о небе-природе»: «Вращается ли небо? Покоится ли земля? Борются ли за свое место солнце и луна? Кто-нибудь все это направил?..» (Цит. по: с. 337).

Эта тема авторов ЛШ, конечно же, решительно не удовлетворяла. Натурфилософия предпочитала не задавать вопросы, а отвечать на них. Однако тезис контрклассики о невозможности выражения мысли в слове и, следовательно, относительной ценности речи оказался авторам ЛШ близок. Впрочем, мудрец ЛШ готов выслушать хорошего оратора, если тот говорит дело, но очень искусный спорщик опасен – он может увлечь, а это уже «чрезмерность», выход за пределы срединной зоны, в данном случае – здравого смысла, в котором и находят наконец авторы ЛШ искомое примирение доводов ума и порывов чувств.

Красота мысли, явленной в слове, не стала украшением лучшего из возможных миров. Натурфилософы явно предпочитали ей красоту безмолвного гармонического эфира: «Нрав горячего скакуна, порыв дикого гуся… Эти символы дают представление об изначальном порыве человеческого сердца-ума-мысли… Когда человек искренен, душа его бывает услышана другим человеком… К чему же еще слова?» (ЛШ, 26, 1).