Анатолий Ахутин - Поворотные времена. Часть 1
Кроме того, мы худо-бедно знаем – или думаем, что знаем, – с чем каждое из этих „искусств” имеет дело, что именно его занимает, на чем оно специализируется. Так если тебя занимает философия, – что, собственно, тебя занимает, что тебя уже, кажется, захватило и увлекло, на чем хочешь ты сосредоточить внимание, в чем именно специализироваться?»
Сможем ли мы ответить Сократу – или самим себе – на эти вопросы? Или мы надеемся уяснить ответы потом, по ходу самого дела? Ho в том-то и трудность: как войти в курс философского дела, когда все здесь столь неопределенно и, как нарочно, на каждом шагу сбивает с толку? Какую только премудрость – древнейшую или новейшую – нельзя приписать к философии! Ho чем дольше мы бродим по ярмарке этих многозначительных мудростей – сакральных гимнов, мифов, откровений, загадочных притч, поэтических сказаний и иносказаний, глубокомысленных изречений, всеобъемлющих учений, их толкований, разоблачений, «рациональных» объяснений, экстравагантных переосмыслений, деструкций, реконструкций… – тем труднее нам ответить на вопросы Сократа.
Современный математик, к примеру, пожалуй, и может отшутиться: «Математика – это то, чем занимаются математики». В этой вроде бы шутке содержится, однако, намек для понимания сути дела. Есть, видимо, какой-то артельный, цеховой знак, по которому математик распознает «своих» – тех, кто принадлежит этому древнейшему цеху или роду. Да на первый взгляд кажется, что и не дело математики выяснять, чем, собственно, занимаются математики, определен круг фундаментальных проблем, есть прикладные области… He так у философов. Есть, конечно, школы, направления, традиции, «измы», но это-то и значит, что каждый крупный философ – основоположник «изма» – норовит переосмыслить все дело в целом как бы заново – с самого начала – родить саму философию, и речь идет не только о содержании учения, но и о смысле самого философского расположения ума, о характере философствования, т. е. о самой сути философского дела. Если, как говорят философы, речь в философии идет о первых основах, может ли каждый философ не быть некоторым образом первым, основоположником, может ли он вообще – в качестве философа – принадлежать какой-нибудь школе, даже традиции, т. е. что-то продолжать, а не начинать? Стало быть, по сути философского дела в него должна входить и специальная работа по пониманию, истолкованию, определению самой сути философского дела и соответственно формы или техники, в которых мысль работает в качестве философской. Поэтому расхождения в философии столь радикальны.
В самом деле, что, кажется, общего между темными загадками Гераклита и все упорядочивающей ясностью Аристотеля, между логическим систематизмом Гегеля и артистической афористикой Ницше, между теоремами Спинозы и вздохами Паскаля, между логическим анализом языка и спекулятивной «мистикой» классической немецкой философии или острым драматизмом экзистенциализма?.. Более того, что общего, можем и должны мы спросить, между логическим систематизмом Аристотеля и логическим же систематизмом, скажем, Гегеля? Все это вовсе не просто разные философские учения, но разные – еще неизвестно, как совместимые – формы философской мысли, чуть ли не разные философские веры, во всяком случае, разные самосознания философии в самой сути ее дела. При таком различии в самой технике работы, в каком смысле мы можем говорить, что они занимаются одним делом, а именно философией? Сверх того: по каким признакам мы сможем отличить работу собственно философскую от сочинений, трактующих о тех же «предметах», но нефилософским образом? Да и вообще считается, что суровая школа, владение техникой, тонкостями мастерства, может, и нужны в музыке или живописи, в физике или языкознании, но о философских материях способен судить каждый, и мудрость может глаголать устами младенца. Да и как иначе, в отличие от математических философские вопросы касаются каждого в существе его жизни. «Философия начинается, – говорил стоик Эпиктет, – у тех, конечно, кто приступает к ней как должно и от порога, с осознания своего бессилия и несостоятельности в необходимых вопросах. В самом деле, мы приходим, не имея никакого от природы понятия о прямоугольном треугольнике или о четверти тона или полутона, но всему этому нас обучает то или иное преподаваемое искусство, и поэтому не знающие всего этого и не мнят, что знают. А кто приходит, не имея врожденного понятия о благе и зле, о прекрасном и постыдном, о подобающем и неподобающем, о счастье, о должном, о надлежащем, о том, что следует делать, и о том, чего не следует делать?».
Словом, в преддверии философии нам все же следует подумать над сутью собственно философского дела. В чем его особенность, единственность, строгость? Что за искусство (ремесло, профессия, специальность… или поведение, аскеза, медитация) философия, в чем своеобразная практика философского дела?
Далее – чем занята философия, с чем она имеет дело? Что это за мудрость (софия), которой увлечен мудролюбец? Если же мы обратим внимание на то, что подсказывает нам само хранившееся веками название этого дела – фило-софия, мудро-любие (а не, скажем, софиология или наука о мудрости), рождается еще одно недоумение: что это за «деловое» отношение к «предмету» – любовь, дружба («филия»)? Какая тут может быть «техника», строгость, дисциплина?!
Все эти вопросы суть разные стороны одного вопроса – вопроса о призвании философа. Человек может соответствовать делу философии (или ошибаться в нем), когда он отвечает некой не им выдуманной нужде, некоему призыву, побуждению, даже требованию. Вдумываясь в природу этой нужды, в смысл этого призыва, мы, может быть, вернее войдем в курс философского дела, чем пытаясь обобщить его необобщаемые продукты.
He забудем, впрочем, что мы пока еще в преддверии философии. Спросим же себя: а нас-то что влечет к философии? Что за побуждение – интерес, любопытство, озадаченность, недоумение, осознание бессилия, наконец, – толкает нас к этому странному занятию, так что, и не умея ответить на все эти сократические вопросы, мы интуитивно обращаемся именно к философии, ждем ответов от нее самой?
2.2. Что нынче побуждает к философии?
В самом деле, почему, обращаясь именно к философии, мы думаем – или подозреваем, – что ни науки, ни религии, ничто другое не удовлетворит этого – философского – любопытства, что помимо всего – важного, нужного, проблематичного, загадочного, непостижимого, открывающегося во всех областях, куда так или иначе ступает нога человека, – остается что-то еще, на особый лад важное, удивительное и любопытное?
Тем более ходят слухи, будто философия это и есть сама «строгая наука», если и не наука наук, то логическое, методологическое, гносеологическое или феноменологическое обоснование самой возможности наук, научное основание научности вообще, истинности научного мышления. Стало быть, чтобы войти в философию, надо первым делом освоить научный метод мышления, освоиться в какой-нибудь конкретной науке.
Впрочем, слышно и другое: философия-де коренится в том же опыте, что и религия, растет, как и все в культуре (в том числе и сама наука), из культа, вводит «естественный разум» в веру или растолковывает, раскрывает содержание прямого откровения, уже как-то систематизированного богословием. А это значит, что верная ориентация мысли требует приуготовления в опыте веры и вырабатывается техникой богословствования. Философия удается, когда служит благомыслию, благочестию.
Перелистав же иные книги, которыми нынче в обилии снабжают нас уличные коробейники, мы искусимся посвящением в тайную мудрость индусов, ацтеков, магов, антропософов или прямо самого космоса. И эти посвящения тоже требуют особой, иной техники: дыхательных упражнений, медитаций, изменения состояний сознания и пр.
Ho положим, нас заинтересовало нечто новенькое, нечто, именующее себя современной, а то и постсовременной философией, той, что обитает в гуще современных событий – политических, общественных, художественных, что умеет откликнуться на злобу дня и уловить значимый смысл этой злобы. Правда, произведения этих философов еще мало переводятся, а если переводятся или пересказываются, безразлично лежат на прилавках рядом друг с другом и с прочей мудростью всех времен и народов, вырвавшейся вдруг на волю вместе с нами. С какой же стати и какой именно сегодняшний толк философии (если только философии) увлечет нас: психоанализ, экзистенциализм, феноменология, герменевтика, семиотика, структурализм, постструктурализм, деструктивизм… И ведь это все тоже не просто «идеи», а своего рода ремесла, искусства, техники: феноменологического описания, чтения текстов, обращения с языком и речью, зоркого внимания к исторической фактичности. Странно сходятся и расходятся здесь строгий научный – лингвистический, социологический, культурологический – анализ, художественная чуткость к поэтике произведений, к эстетической плоти человеческой восприимчивости, к драматургии повседневности, к мифологии масс-медиа, умение «читать» тексты, факты и события как сообщения о действии скрытых механизмов, изнутри господствующих над человеком…
