Борис Тарасов - Россия крепостная. История народного рабства
Правда, встречались помещики, старавшиеся не слишком обременять своих крестьян. Они если и требовали наряду с оброчными деньгами некоторых натуральных повинностей, в том числе и доставки продуктов, то делали это не сверх установленных платежей, а включали их в сумму оброка. Но такие щепетильные господа были настоящей редкостью, исключением из общего правила.
Вообще все в поместье, в том числе и судьба крестьян, их благополучие или разорение, целиком зависели от воли владельца. Ни закон, ни обычай не определяли никакой другой меры во взаимоотношениях господ и крепостных людей. Добрый и состоятельный, или просто легкомысленный помещик мог назначить необременительный оброк и много лет вообще не показываться в имении. Но чаще всего бывало иначе, и крестьяне, кроме денег и натуральных повинностей, должны были еще и обрабатывать господскую землю. Так, например, крестьяне одного помещика московского уезда, кроме оброка в 4 тысячи рублей, пахали для господина по 40 десятин[3] ярового хлеба и по 30 десятин ржи. В течение года они возили в столичный дом помещика дрова, сено и столовые припасы, для чего потребовалось несколько сотен подвод; отстроили новый дом в одной из вотчин, на что, кроме своего труда и леса, израсходовали около одной тысячи рублей из личных средств. Крестьяне обер-провиантмейстера Алонкина в прошении на имя императора Павла жаловались, что господин наложил на них оброк по 6 рублей с души, а притом принуждает обрабатывать помещичью землю в размере 600 десятин. Кроме того, Алонкин «на работу посылает ежедневно как мужчин так и женщин для копания прудов, и на работе безщадно и безчеловечно мучил побоями. Некоторые от оных побоев померли, а другие женщины, беременные, от безщадного телесного наказания выкинули мертвых младенцев, и так чрез самое его безчеловечие пришли все в нищее братство»…
Не легче было крестьянам и в том случае, если господа не заставляли исполнять лишних работ, но предпочитали просто повышать сумму оброка. Нередко такие платежи были столь высоки, что вконец разоряли крестьянское хозяйство. Крестьяне генерал-аншефа Леонтьева оказались доведены поборами помещика до такой крайности, что были вынуждены в конце концов питаться подаянием. Тщетно умоляя своего господина уменьшить бремя выплат, они обратились с отчаянной челобитной к императрице, в которой признавались, что и продав «последние из домишков своих», не смогут выплатить и трети возложенного на них оброка. При этом управитель, по приказу Леонтьева, их «бьет и мучит нещадно» с женами и детьми.
Крестьянин Н. Шипов вспоминал: «Странные бывали у нашего помещика причины для того, чтобы увеличивать оброк. Однажды помещик с супругою приехал в нашу слободу. По обыкновению, богатые крестьяне, одетые по-праздничному, явились к нему с поклоном и различными дарами; тут же были женщины и девицы, все разряженные и украшенные жемчугом. Барыня с любопытством всех рассматривала и потом, обратясь к своему мужу, сказала: "У наших крестьян такие нарядные платья и украшения; должно быть, они очень богаты и им ничего не стоит платить нам оброк". Недолго думая, помещик тут же увеличил сумму оброка».
Примеров подобного произвола множество, они были обыкновенны, и именно потому, что крестьяне рассматривались просто как одушевленное средство для обеспечения своему господину необходимых условий для жизни, «приличной благородному дворянину». Об одном из таких «благородных» помещиков рассказывает Повалишин. Некто Л., промотавшийся офицер, после долгого отсутствия вдруг нагрянул в свою деревню и сразу значительно увеличил и без того немалый оброк. «Что будешь делать, — жаловались крестьяне, — барину надо платить, а платить нечем. Недавно он был здесь сам и собирал оброк. Сек тех, которые не платят. Вы мои мужики, говорил он нам, должны выручать меня; у меня кроме этой шинели нет ничего… Один было сказал, что негде взять, он его сек, — сек как собаку; велел продавать скот, да никто не купил. Кто же купит голодную скотину — кости да кожа? Сорвал с тех, которые побогаче, 1000 рублей и уехал. Остальные велел прислать к нему».
Такое посещение дворянином своей вотчины больше похоже на разбойничий налет. Но еще тяжелее приходилось крестьянам, если руку на их пожитки накладывал барин дельный, да еще и ласковый, каким запомнился его господин бывшему крепостному Савве Пурлевскому.
Помещик приехал в село с супругой и сразу прошелся по улице, внимательно все оглядывая, заходя в дома, распрашивая мужиков о житье-бытье. Держал себя с крестьянами просто, умел расположить к себе. На приветствие мирского схода отвечал степенно, с видимым уважением к собравшимся старикам. Бурмистр от имени села кланялся барину, говорил, что всем миром Бога молят о здравии господина и чтят память недавно почившего папеньки его. Барин улыбнулся, отвечал: «И это, старики, не худо. Спасибо за память». Но потом как-то так вдруг перешел к делу, что никто и опомниться не успел: «Но не забывайте, что нам нужны теперь деньги. Мы не хотим увеличивать оброк, а вот что сделаем. Соберите нам единовременно двести тысяч рублей. Как вы люди все зажиточные, исполнить наше желание вам не трудно. А? Что скажете?»
Поскольку крестьяне молчали в растерянности от услышанного, господин воспринял их молчание за положительный ответ: «Смотрите же, мужички, чтобы внесено было исправно!» Но тут сходка взорвалась криками: «Нет, батюшка, не можем!» «Шутка ли собрать двести тысяч!» «Где мы их возьмем?»
— А дома-то смотри какие настроили, — возразил, усмехнувшись, барин.
Но сход не унимался: «Питаемся промыслом, платим оброк бездоимочно. Чего еще?»
Пурлевский продолжает: «Услышав такой решительный отказ, барин посмотрел на нас, опять улыбнулся, повернулся, взял барыню под ручку, приказал бурмистру подавать лошадей и тотчас уехал… Через два месяца вновь собрали сходку, и тогда уж без околичности был прочитан господский указ, в котором начистоту сказано: "По случаю займа в Опекунском совете[4] 325 тысяч на двадцать пять лет, процентов и погашения долга требуется около 30 тысяч в год, которые поставляется в непременную обязанность вотчинного правления ежегодно собирать с крестьян, кроме прежнего оброка в 20 тысяч; и весь годичный сбор в 50 тысяч разложить по усмотрению нарочно выбранных людей, с тем, чтобы недоимок ни за кем не числилось, в противном случае под ответственностью бурмистра неплательщики будут, молодые — без очереди сданы в солдаты, а негодные на службу — отосланы на работу в сибирские железные заводы".
В безмолвной тишине, прерываемой вздохами, окончилось чтение грозного приказа. В этот момент в первый раз в жизни почувствовал я прискорбность своего крепостного состояния… Такой огромный налог всех устрашил до крайности. Казался он нам и незаконным. Но что же было делать? В то время подавать жалобы на господ крестьянам строго воспрещалось…»
Оброк часто бывал индивидуальной повинностью, когда им облагали не все население поместья, а отдельных людей, приносивших господину доход своим ремеслом или искусством. Хозяйственные помещики, как правило, тщательно отбирали среди крестьянских детей способных к той или иной деятельности и отдавали в обучение. Повзрослев, такие крепостные мастера и ремесленники исправно выплачивали барину большую часть заработанных денег.
Особенно ценились талантливые музыканты, художники, артисты. Они, кроме того, что приносили значительный доход, способствовали росту престижа своего господина. Но личная судьба таких людей была трагичной. Получив, по прихоти барина, блестящее образование, пожив нередко за границей и в Петербурге, где многие, не догадываясь об их происхождении, обращались с ними как с равными, достигнув мастерства в своем искусстве, крепостные артисты забывали, что они — всего лишь дорогая игрушка в руках хозяина. В любое мгновение их мнимое благополучие могло быть разбито по мимолетному капризу помещика.
Крепостной человек помещика Б., Поляков, окончил Академию живописи, получил множество наград и отличий. Ему заказывали портреты представители известнейших аристократических фамилий, и за каждую работу художник получал значительные гонорары. Но его господину захотелось, чтобы художник прислуживал ему в качестве форейтора. Напрасно учителя и покровители Полякова хлопотали о смягчении его участи. Помещик был неумолим, и закон целиком оказывался на его стороне. Судьба Полякова сложилась трагически. Современник передает в своих воспоминаниях, что он был выдан хозяину и «по настойчивому приказанию своего господина сопровождал его на запятках кареты по Петербургу, и ему случалось выкидывать подножки экипажа перед теми домами… где он сам прежде пользовался почетом, как даровитый художник. Поляков вскоре спился с кругу и пропал без вести». После этого на совете Академии постановили только, что отныне, во избежание подобных досадных случаев, не принимать в ученики крепостных людей без отпускной от помещика.
