Матвей Гречко - Русская история в легендах и мифах

Жаннетта Грудзинская. Неизвестный художник XIX в.

Десять лет прожили они вместе. Эти годы не были безоблачными: слишком тяжелым и непостоянным был нрав великого князя. Сложным было и положение Польши в Российской империи. Жанетту, искренне любившую свою родину, многие соотечественники считали изменницей. Известно, что она даже страдала нервным расстройством. Да и детей у них не было. Впрочем, все это не мешало окружающим считать их примером нежной супружеской любви. Современники писали, что она совершенно приручила жестокого, вспыльчивого великого князя и водила его словно дракона на веревочке.

«Княгиня имела на него благотворное влияние. Она часто сдерживала его горячность и всегда покоряла его своею кротостью. С каждым днем он все более к ней привязывался. Они жили душа в душу и не могли бы существовать друг без друга. Княгиня доказала это, так как не смогла его пережить. Когда здоровье ее не было расстроено, она бывала в прелестном настроении, добра, любезна, даже весела, и обладая неотразимым очарованием, могла быть уверена, что нравится. Но в последнее время, измученная болезнями, она сделалась раздражительна. Состояние ее нервов часто портило ей настроение и даже черты лица. Но привязанность Великого Князя никогда не изменялась. Он обожал ее и поклонялся ей. Он предпочел бы ее всем женщинам, он предпочел ее прекраснейшему на свете престолу».

С тех пор Константин почти безвыездно жил в Варшаве. Подписав документ об отречении, он словно снял с себя всю ответственность за империю. Он не приехал в Петербург даже в декабре 1825 года, когда на Сенатской площади собрались войска.

Явился Константин Павлович только на коронацию. Неизвестно, теплым ли был прием, но на публике он и Николай являли пример братской любви. Впрочем, семейное отношение к непутевому великому князю хорошо демонстрирует следующий анекдот:

«22 августа, в день коронования, стояла великолепная погода, но во время церемонии небо вдруг нахмурилось. Константин сказал Императору:

– Видно, быть грозе.

– Я не боюсь, – отвечал Император, – ведь рядом со мною громоотвод».

Получив знак отличия за тридцать лет службы, великий князь принес его Жанетте со словами: «Вот, любезный друг, отдаю тебе 30 лет моей службы». Княгиня вдруг залилась слезами, словно предчувствовала недоброе… Шел 1830 год.

Однажды княгиня прохаживалась по комнатам, по обыкновению одна. Вдруг она услыхала ружейные выстрелы, подбежала к окну, и в ту минуту, как она раздвигала шторы, пуля пробила стекло и, пролетев над ее головою, ударилась в стену напротив. Испугавшись, Жанетта побежала в столовую, потом в переднюю и тут, желая открыть потайную дверь на лестницу, ведущую в кабинет великого князя, столкнулась со своим камердинером, греком по имени Дмитраки, который резко остановил ее и сказал, что подниматься нельзя. Она настаивала, но тот не пускал ее, уверяя, что великого князя нет в его покоях и что княгиня подвергает себя опасности. Великого князя спас его камердинер Фриц, выведя по лестнице, ведущей к генералу Куруте. Великий князь, оказавшись во флигеле генерала, тотчас вышел во двор, вскочил в седло и возглавил три полка кавалерии, стоявших в Аазенках и по первой же тревоге сумевших прибыть в Бельведер. Сама же княгиня чуть не стала жертвой убийц. Дмитраки спрятал ее в комнате горничных, и тем самым спас ей жизнь. Князь Александр Голицын нашел ее там в состоянии, близком к обмороку. Увидев его, Жанетта сказала: «Стало быть, все кончено?» – и залилась слезами. С величайшим трудом Голицын убедил ее, что послан к ней великим князем. Жанетта подумала, что Константин убит!

Так начиналось польское восстание. Всем русским и Жанетте Лович пришлось спешно бежать из Варшавы. Многие не успели захватить даже личные вещи и отправились в путь без еды и теплой одежды. Княгиня взяла с собою лишь несколько червонцев, жемчужное ожерелье, подарок императора Александра, и молитвенник.

Она, полька, вынуждена была бежать от своих же соотечественников в окружении людей, имевших теперь все основания ненавидеть ее родину. Один за другим изменяли люди, которые считались самыми преданными и самыми надежными. Даже адъютант великого князя Турно вдруг признался, что «чувствует себя истинным поляком, что неотразимое очарование мятежной родины зовет его и что он просит того, кто так рассчитывал на его помощь, отпустить его». Константин отпустил его. Прощаясь с великим князем и княгинею, Турно снял султан с треуголки (так как польские офицеры революционных войск не носили оных) и отдал его великому князю, сказав при этом, «что он надеется вернуться за ним когда-нибудь». Впоследствии Турно был схвачен, предан суду и сослан в Пермскую губернию.

Подавление восстания возглавил генерал Дибич, но и Константин Павлович был тоже вынужден участвовать, что его вовсе не радовало. Между тем в Польше началась эпидемия холеры.

Доходили вести, что Константина с женой ждут в Петербурге, но он не спешил в столицу. В Варшаве он был независим – в Петербурге бы сделался зависим от многих. В Варшаве были люди, преданные его особе, даже среди поляков, но в Петербурге его не любили, и он платил взаимностью. Кроме того, ему бы, вполне вероятно, поставили в вину то, что он не сумел ни предвидеть варшавский мятеж, ни принять меры против оного. Смерть разрешила все трудности: холера, свирепствовавшая в Витебске, унесла его за 15 часов.

Смерть Константина явилась огромным ударом для княгини Лович. Сопровождая поезд с телом мужа, она приехала в Петербург. Знакомые едва узнавали прежнюю красавицу Жанетту в измученной бледной женщине, с трудом державшейся на ногах.

Княгиня вскоре умерла в Царском Селе, тело ее погребено в тамошней католической церкви.

«Великий князь Константин Павлович так высказывался о войне: “Я не люблю войны: она портит солдат, пачкает мундир и подрывает дисциплину”».

«Великая княгиня Анна (жена Константина Павловича) разрешилась мертвым младенцем и император, гневавшийся на своих старших сыновей, посадил их с этого времени под арест, объявив, что они выйдут лишь тогда, когда поправится великая княгиня. Императрица также была под домашним арестом и не выходила. Эти неудачные роды очень огорчили императора, он продолжал гневаться, он хотел внука!»

Из дневника Смирновой-Россет.

«При лейб-уланском полку, которым командовал великий князь Константин Павлович, состоял ветеринар по фамилии Тортус, прекрасно знавший свое дело, но редчайший пьяница.

Тортус разыгрывал в полку роль Диогена и своим ломаным русским языком говорил правду в лицо всем, великому князю, называя всех на “ты”. Константин Павлович очень любил Тортуса и никогда не сердился на его грубые ответы и выходки.

Однажды во время похода великий князь, приехав на бивуак, спросил Тортуса, хорошо ли ему при полку?

– В твоем полку нет толку! – отвечал старик и, махнув рукой, ушел без дальнейших объяснений.

Раз великий князь постращал за что-то Тортуса палками.

– Будешь бить коновала палками, так станешь ездить на палочке, – заметил хладнокровно Тортус.

В другой раз великий князь похвалил его за удачную операцию над хромою лошадью.

– Поменьше хвали, да получше корми, – угрюмо отвечал старик.

Великий князь рассмеялся, велел Тортусу прийти к себе, накормил его досыта и сам напоил допьяна».

Николай I

Личная жизнь «жандарма Европы»

В декабре 1825 года в течение двух недель Константин считался императором, несмотря на подписанный им ранее акт отречения от престола. Он не приехал в столицу, чтобы подтвердить свое отречение, предоставив Николаю самому разбираться с восставшими войсками, а положение было серьезным. Николай даже распорядился заготовить экипажи для членов царской семьи с намерением «выпроводить» их под прикрытием кавалергардов в Царское Село. «Самое удивительное в этой истории – это то, что нас с тобой тогда не пристрелили», – сказал он впоследствии своему брату Михаилу.

Больше всего Николай боялся того, что волнения могли охватить и чернь. А опасность эта была реальной: к площади подтягивалось все больше и больше зевак. Они толпились в окрестных переулках и усеяли крыши домов. «Как мы вон там около мунаминта-то[15] проходили, московцы баили, будто хотят обидеть Государя, кому намеднись мы присягнули; корону, значит, Богом данную, отнять у него. Вот они и кричат “ура” Константину Павловичу: допущать его до обиды-то им нежелательно», – так пересказывали разговоры зевак на улицах.

«Цесаревич сам отказался; письмо с курьером Сенату прислал прошлой ночью», – попытался убедить его приятель какого-то старика, стоявшего на углу с молодым парнем и девушкой, – наверное, его родственниками. «Так-то так, милый господин! – ответил тот, – и сам батюшка митрополит им то же самое говорил, и генерал-губернатор наш, граф Милорадович; да поди-тка, не верят!