Джошуа Фоер - Эйнштейн гуляет по Луне. Наука и искусство запоминания.
Когдая проглядываю в своем журналистском блокноте записи, которые вел в тот вечер, я вижу, как постепенно слабел мой разум. Чем дальше, тем больше буквы начинают плясать по странице. Почти ничего не разобрать, кроме одной страницы: «Офигеть! Я в KL7! И, кажется, я в женском туалете!»
На следующей странице почерк вдруг опять становится разборчивым, а повествование идет уже от третьего лица. Я слишком напился, чтобы писать, и в любом случае слишком бурно веселился. Я обратился к ближайшему трезвому человеку, которого только удалось найти; этой девушке я и передал свой блокнот. Я попросил ее постараться быть объективной. Было бессмысленно притворяться, что я все еще журналист.
Потратив лучшую часть года на попытки улучшить память, я вернулся в Университет Флориды, чтобы потратить еще полтора дня на тестирование у Андерса Эрикссона и его аспирантов Треса и Кейти в том же самом офисе, где почти год назад я проходил полную проверку памяти. Трес снова заглядывал мне через плечо, на мне были те же наушники с микрофоном, покачивавшимся перед моим ртом, и я снова выполнил те же тесты плюс несколько новых.
Так улучшилась ли моя память? Да, по всем объективным меркам, что-то улучшилось. Количество запоминаемых мною цифр, золотой стандарт измерения рабочей памяти, удвоилось с 9 до 18. Я был в состоянии запомнить больше поэтических строк, больше имен, больше случайной информации, чем мог запомнить почти год назад. И все же через пару дней после чемпионата я отправился поужинать с друзьями, а потом вернулся домой на метро и только у самой двери вспомнил, что приехал на встречу на своей машине. Я не просто забыл, где ее припарковал. Я забыл даже, что она у меня была.
Вот он парадокс: несмотря на все освоенные мной мнемонические приемы, я все еще не отделался о прежней, примитивной, памяти, не способной удержать в себе знания о ключах от машины и самих машинах. Даже если я значительно расширил свои способности запоминать такую структурированную информацию, которую можно затолкать во дворец памяти, я хотел вовсе не этого. В обычной жизни мне не требуется запоминать факты, людей, поэмы, игральные карты или двоичные цифры. Да, я научился запоминать имена множества гостей на вечеринке, и это могло пригодиться. Если бы мне дали родословные английских монархов, или список американских министров внутренних дел с годами их пребывания на этом посту, или перечень главных событий Второй мировой войны с датами, я бы мог довольно быстро запомнить все это и даже некоторое время хранить в памяти. Это умение стало бы для меня божьей благодатью, учись я в старшей школе. Но жизнь, к счастью или нет, только временами напоминает старшую школу.
Если удвоилось количество цифр, которые я в силах запомнить, то можно ли сказать, что моя рабочая память стала в два раза лучше, чем была до тренировок? Хотелось бы. Но правда в том, что этого не произошло. Если бы меня попросили запомнить и последовательно описать, скажем, ряд чернильных пятен или серию образцов цветных тканей либо если мне надо было бы вспомнить размеры дверного проема, ведущего в подвал моих родителей, я бы показал средние результаты. Возможности моей рабочей памяти так же ограничены магическим числом семь, как и возможности памяти любого другого человека. Любая информация, которая не могла быть трансформирована в образы и отправлена во дворец памяти, вспоминалась мной так же тяжело, как и раньше. Я обновил программное обеспечение моей памяти, но «железо »-то осталось тем же.
И все же я очевидным образом изменился. Или по крайней мере изменилось то, что я о себе думал. Самое важное, что мне дал год подготовки к чемпионату по запоминанию, — это не ключ к запоминанию стихов, а нечто куда более масштабное и в какой-то мере более пригодное в обычной жизни. Мой опыт подтвердил мудрость древнего изречения: совершенство достигается практикой. Но практикой особенной — предполагающей сосредоточенность, целеустремленность, осмысленность. Я из первых рук узнал, что, имея цель, мотивацию и прежде всего время, мы можем сотворить чудо со своим мозгом. Это открытие окрыляло. Оно заставило меня спросить самого себя: чего еще я могу добиться, если буду действовать правильно?
Когда тестирование закончилось, я спросил у Эрикссона: мог бы, по его мнению, кто-нибудь еще улучшить свою память так же, как это сделал я, то есть за такой же срок и до такого же уровня?
«Я думаю, это трудно сказать определенно, исходя из результатов лишь одного наблюдения, — ответил он. — Но редко бывает, чтобы кто-то подходил к чему-то с такой целеустремленностью. Я думаю, что именно ваше желание справиться со сложнейшей задачей отличает вас от других. Вы, конечно, не просто случайно выбранный испытуемый, но, с другой стороны, я не уверен, что то, что вы сделали, — за пределами возможного. При должной мотивации студент колледжа может достичь того же».
Когда больше года назад я только начинал свое путешествие, стоя с блокнотом в дальней части зала в здании Con Edison, я еще не подозревал, куда оно меня заведет, как сильно повлияет на мою жизнь и как изменит меня самого. Но теперь, когда я научился запоминать стихотворения и числа, карты и биографии, я убежден, что это умение — мое самое незначительное приобретение в результате многомесячных тренировок памяти. Я научил свой мозг не только запоминать, но и быть более отзывчивым и более внимательным к миру вокруг меня. Вспомнить можно только то, что замечаешь.
Синестет Ш. и вымышленный Фунес не могли отделить то, что стоило помнить, от того, что вообще не заслуживало запечатления в памяти. Их непреодолимая склонность к запоминанию была патологической, но я не могу не предположить, что в то же время их видение мира было намного богаче нашего. Никто не захочет, чтобы его внимание отзывалось на каждую мелочь, но есть что-то ценное в том, чтобы не просто идти по миру, но и запоминать его, — если только благодаря стремлению все запоминать вырабатывается привычка все замечать и учитывать.
Каюсь, я так и не стал таким мастером по части заполнения дворцов памяти, чтобы со спокойной душой отказаться от блокнота и диктофона. А поскольку моя работа требует знать всего понемножку, мне приходится много читать и только время от времени удается заниматься интенсивным чтением и запоминанием так, как учил Эд. Да, я запомнил пару стихотворений при помощи мнемонических техник, но все еще не подступился к произведениям длиннее «Песни любви Дж. Альфреда Пруфрока». И хоть однажды я достиг той точки, когда я мог разместить во дворце памяти больше 30 чисел за минуту, я крайне редко пользуюсь этим способом, чтобы запоминать телефонные номера людей, которым я действительно хочу звонить. Мне проще записать их в память мобильного телефона. Иногда я запоминаю списки покупок, адреса или списки дел, но только в тех редких случаях, когда под рукой нет ручки, чтобы их записать. Не то чтобы техники не работали. Я —• ходячее доказательство того, что они действуют. Просто трудно найти повод, чтобы воспользоваться ими в реальном мире, где бумага, компьютеры, сотовые телефоны и стикеры-«напоминалки» могут запомнить то, что мне надо, за меня.
Так зачем же развивать человеческую память в эру внешних носителей воспоминаний? Лучший ответ, который могу дать, я случайно получил: от Е.Р., который растерял все свои воспоминания и поэтому никогда не знал, где, когда и с кем рядом он находится. Вот что я понял: то, как мы воспринимаем мир и как ведем себя в нем, зависит от того, как и что мы помним. Мы все — просто набор привычек, которым придает форму наша память. Мы контролируем свою жизнь, постепенно меняя эти привычки, то есть меняем структуру нашей памяти. Шутки, изобретения, догадки, произведения искусства рождаются отнюдь не в результате работы внешней памяти. По крайней мере так было до сих пор. Мы можем находить смешное в мире, связывать прежде не связанные понятия, генерировать новые идеи и создавать культуры — и все эти способности, человеческие по своей сути, связаны с памятью. Никогда еще роль памяти в культуре не ослабевала столь стремительно, как сегодня, и никогда прежде у нас не было такой насущной необходимости в совершенствовании своих способностей помнить. Наши воспоминания делают нас теми, кто мы есть. Они хранят наши ценности и глубинные черты нашего характера. Соревноваться, чтобы выяснить, кто лучше запоминает стихи, может показаться бессмысленным занятием, но суть этих состязаний на самом деле в том, чтобы противостоять забывчивости, раскрыть извечные способности, утраченные многими из нас. Вот чему Эд пытался научить меня с самого начала: совершенствовать память не значит тренироваться ради выполнения эффектных трюков на вечеринках; это значит взрастить в себе то, что должно быть присуще каждому человеку.
Перед тем как веселье на встрече KL7 сменилось хаотичной игрой в шахматы с завязанными глазами и неуверенным декларированием стихотворения, заученного накануне, Гюнтер затащил меня на диван и спросил, хотел ли бы я и дальше выступать на соревнованиях по запоминанию. Я ответил, что немалая часть меня хотела бы. Участие в интеллектуальных состязаниях оказалось удивительным, захватывающим сверх всяких ожиданий опытом; оно затягивало. В тот вечер я задумался о том, о чем никогда не размышлял прежде: о возможности погрузиться в это дело еще глубже. В конце концов, у меня было что защищать —- титул чемпиона Америки и рекорд в скоростном запоминании карт, — и я верил, что смогу преодолеть минутный барьер в картах, если подольше потренируюсь. И это не считая исторических дат: я в состоянии гораздо лучше запоминать даты! И еще есть магистерские нормы, которые я пока не выполнил...
