Ниал Фергюсон - Цивилизация. Чем Запад отличается от остального мира
Короче говоря, капитализм не был смертельно болен – и уж тем более не умер: он лишь стал жертвой дурного управления и последовавшей неопределенности. Джон Мейнард Кейнс, умнейший экономист того времени, сравнивал фондовую биржу с казино, а решения инвесторов – с газетным конкурсом красоты. Франклин Д. Рузвельт, избранный президентом как раз тогда, когда заканчивалась Депрессия, обрушился на “бессовестных менял”. Настоящими грешниками были правительственные финансисты, сначала раздувшие фондовый “пузырь” своей вялой кредитно-денежной политикой, а после того, как он лопнул, не пожелавшие (или не сумевшие) ослабить напряжение. В результате в 1929–1933 годах разорилось почти 15 тысяч американских банков (%). Объем денежной массы резко уменьшился. Цены упали на треть, а реальные процентные ставки, напротив, выросли выше 10 % – и раздавили все имевшие долги учреждения либо домохозяйства. Кейнс подвел печальный итог[586]:
Современное предприятие, которое весьма широко прибегает к кредиту, должно с необходимостью быть приведено в состояние застоя. В интересах каждого, причастного к деловой жизни, будет приостановить на это время свое дело и в интересах каждого, кому предстоят закупки, отложить их на возможно более долгий срок. Умнее всего поступает тот, кто обращает свое состояние в наличные деньги, уходит от риска и треволнений деловой жизни и в укромном сельском одиночестве выжидает предстоящего неизменного увеличения ценности своей кассовой наличности. Уже ожидание вероятного наступления дефляции – плохо; ожидание же ее безусловного наступления – разрушительно[587].
Как выбраться из дефляционной ловушки? Когда торговля в упадке, а импорт капитала остановился, правительству стоит, по Кейнсу, тратиться на общественные работы, финансируемые с помощью кредитования. Это также помогло отказаться от золотого стандарта и фиксированных курсов валют к доллару, чтобы их ослабление способствовало увеличению объема экспорта (хотя торговля росла лишь в рамках региональных блоков) и способствовать снижению процентных ставок. Заметим, что демократические правительства, принявшие лишь указанные меры, добились в лучшем случае слабого оживления. Только когда авторитарные государства приняли планы экстенсивного промышленного развития и перевооружения, безработица начала снижаться быстрее. Казалось, что “социализм в отдельно взятой стране” (в России) и “национал-социализм” (в Германии) предлагают лучшие решения, нежели все возможное в двух крупнейших англоязычных странах. СССР в 1929–1932 годах достиг уникального роста промышленного производства. (Правда, не многие задавались вопросом, во сколько человеческих жизней при Сталине обошлась выплавка одной тонны стали. Ответ: 19.) Гитлер вышел из себя, узнав факты, представленные министром экономики Ялмаром Шахтом, и вместо того чтобы снизить темп перевооружения и учесть отрицательные показатели внешнеторгового сальдо (то есть нехватки у Рейхсбанка золота, чтобы заплатить за импорт, превышающий экспорт), он, подражая сталинским пятилеткам, сверстал четырехлетний план. Теперь советский и нацистский режимы открыто состязались. Они поддержали противоборствующие стороны в Гражданской войне в Испании и соперничали на Всемирной выставке в Париже в 1937 году. Внимательное рассмотрение мускулистых гигантов, украшавших башни-павильоны двух тоталитарных стран, показывает лишь два значимых различия: сверхлюди коммунизма являли собой пару и были одеты в комбинезон и сарафан, а арийские сверхлюди были двумя голыми мужчинами. Лишь одно может быть страннее ханжества соцреализма: бесполость нагого арийца. Обнаженное тело, с античности интересовавшее западное искусство, как бы напоминало: то, что мы не носим, нередко столь же важно, как и то, что мы носим. Художники Ренессанса и позднейшего времени любовно рисовали наготу. Например, Эдуард Мане оставил нам такие шедевры эротического искусства, как “Завтрак на траве” и “Олимпию” (обе 1863) – дань соответственно “Буре” Джорджоне (ок. 1506) и “Венере” Тициана (1538). Нацистское ню – мужчины с невероятно развитыми мускулами, женщины с плоской грудью и неразвитыми бедрами – интереса совершенно не вызывает.
Сталин и Гитлер обещали экономический рост и повышение занятости. Сочетая национализм с социализмом, они достигли и того, и другого. В 1938 году американский объем производства был более чем на 6 % ниже предкризисного 1929 года. В то же время немецкий показатель был выше на 23 %, а советский – еще выше (конечно, если верить официальному показателю “чистого материального продукта”). Уже в апреле 1937 года безработица в Германии снизилась ниже отметки в 1 миллион человек (в 1933 году – 6 миллионов). К апрелю 1939 года безработными числилось менее 100 тысяч немцев. США остались далеко позади (даже если скорректировать официальные показатели безработицы и учесть тех, кто был занят в рамках федеральных программ чрезвычайной помощи). По современным критериям, в 1938 году уровень безработицы составлял 12,5 %. Дело в том, что рост объема производства в тоталитарном государстве почти не сказывался на уровне жизни. Такая экономическая модель не была воистину кейнсианской: она не предусматривала увеличение государственных расходов для “разгона” совокупного спроса благодаря эффекту мультипликатора потребительских расходов. В плановой экономике, основанной на принудительных сбережениях, рабочих “рекрутировали” в тяжелую и военную промышленность, в инфраструктуру. Потребление снижалось. Люди работали и получали зарплату, но поскольку в магазинах оставалось все меньше товаров, у населения почти не было выбора, кроме размещения денег на сберегательных счетах. Так деньги снова поступали в распоряжение государства. Нацистские пропагандисты рисовали детей и их родителей, сытых, модно одетых, мчащихся по автобанам в новеньких “фольксвагенах-жуках”. Статистика дает совсем иную картину. С 1934 года с ростом темпа перевооружения объем производства текстильной промышленности и импорта снижался. Мало у кого из немцев имелся автомобиль[588]. С каждым годом все сложнее найти импортные товары вроде кофе. И если в 1938 году немец желал быть элегантным, ему приходилось носить униформу. В отличие от русских, немцы уделяли много внимания дизайну. Эсэсовцы в своих черных мундирах, придуманных Карлом Дибичем и Вальтером Хеком и сшитых Хуго Боссом[589], выглядели мрачнее всех. Это стало верхом нацистской моды.
Сутью национал-социализма и смыслом существования СС было не потребление, а разрушение. Экономическая модель Гитлера, как явствует из “протокола Хоссбаха”, предполагала приобретение “жизненного пространства” – аннексию соседних территорий – как способ добыть сырье, которое Германия уже не могла импортировать. Таким образом, форсированный переход к полной занятости посредством перевооружения Германии сделал войну более чем вероятной. И война конца 30-х годов, учитывая уровень развития техники в то время, была удивительно разрушительной. Уже в 1937 году стало ясно, какой ущерб может причинить воздушная бомбардировка (вспомним Гернику, где немецкие и итальянские пикирующие бомбардировщики атаковали позиции республиканцев, и Шанхай, подвергшийся налетам японцев). Авиация стала орудием террора, сеющим панику среди военных и гражданских, а танки и самоходная артиллерия устранили проблему иммобильности, определившей характер действий на Западном фронте Первой мировой войны. Блицкриг обошелся гораздо дороже не тем, кто непосредственно участвовал в военных действиях, а мирному населению. Гражданские лица в итоге составили большинство жертв Второй мировой войны. На первый взгляд во Второй мировой войне противостояли друг другу четыре ветви западной цивилизации: национал-социализм, коммунизм, европейский империализм (который приняли и японцы) и американский капитализм. Первоначально первая и вторая силы объединились против третьей, в то время как четвертая хранила нейтралитет. После 1941 года, когда нацисты напали на Советы, а японцы – на американцев, державы Оси (Германия, Италия и Япония, их наспех сколоченные империи плюс несколько сателлитов) противостояли Большой тройке (СССР, Британской империи и США) плюс все остальные (“Объединенные Нации”, как союзникам понравилось себя называть). В действительности, однако, произошла примечательная конвергенция, поскольку индустрия разрушения достигла своего зенита. Во всех крупнейших воюющих странах сложился жестко централизованный госаппарат для выработки единых планов и распределения при помощи нерыночных механизмов материальных и трудовых ресурсов. Все эти государства подчинили свободу личности цели полной победы и безоговорочной капитуляции врага. Все поставили беспрецедентно много здоровых мужчин под ружье. Все рассматривали скопления мирного населения как цели ударов. Все подвергали дискриминации отдельные группы граждан, хотя ни англичане, ни американцы, ни итальянцы и отдаленно не приблизились к зверствам немцев и русских по отношению к этническим меньшинствам, к которым те питали недоверие. Даже преступления японцев против мирного китайского населения и пленных солдат союзников меркнут рядом со сталинской “ликвидацией кулаков как класса” и гитлеровским “окончательным решением еврейского вопроса” (и то, и другое – эвфемизмы для геноцида)[590].
