Геннадий Разумов - Атлантиды земли и морей
По ночам становится довольно-таки сыро и прохладно. Все отощали, представь себе, даже я. Меня уже, как раньше, не назовешь Валена-пончик. Ничего у меня уже нигде не осталось, даже лифчик обвисает. Настоящая дистрофичка. Но, сама понимаешь, я этому даже немного рада: всю жизнь ведь стремилась похудеть, вот и дождалась.
В общем, все держатся хорошо. Эдик и Костя, по своему обыкновению, острят, за вечерним сбором, как и прежде, разговоры, шутки, песни. На днях произошел такой комичный случай. Сидим за «трапезой», обсуждаем свое отчаянное положение, шутим. Эд самым серьезным тоном говорит:
– Ну, Леха, готовься, тебя первого лопать будем. Все равно погибать. Надо же с кого-то начать. Валена, налей ему побольше бульону, пускай подкрепляется, чтобы жирнее был.
Лешка молчит и глуповато улыбается. Конечно, не может же он не понимать, что это шутка. И все же в его глазах вместе с обидой – явный испуг. Он забавно моргает своими большими, почти девичьими ресницами и дуется. Всем смешно.
За разговорами проходит час, другой. Вдруг кто-то замечает, Леша исчез. Смотрим вокруг – его нет, зовем – не откликается. А уже темно. Посидели еще немного, потом, чертыхаясь, пошли искать. Долго ходили по темному плотному кустарнику и наконец обнаружили Леху у обрыва. Он сидел одинокий, понурый, какой-то взъерошенный, а рядом лежал огнестрел. Эдик направился к нему.
– Эй, Леха, иди в палатку. Ты что, обиделся?
И тут наш безобидный тихоня вытер нос рукавом и поднял с земли огнестрелку.
– Не подходи, стрелять буду.
И хотя это было сказано довольно-таки нерешительно, мы поняли: наконец-то у парня прорезается характер, и он хочет, чтобы его принимали всерьез и перестали подшучивать над ним. Эдик потоптался на месте и вернулся к нам:
– Э, братцы, кажется, на наших глазах рождается мужчина.
Мы постояли еще немного и затем, решив не мешать становлению мужского характера, повернули обратно.
А Леша вернулся только часа через три. С этих пор шутки над ним почти прекратились.
Опять, Мариша, я прерывала свое послание – мы снова делали попытку пробиться через обвал. Два раза пробовали, ничего не получилось. Снова вернулись к нашему лагерю. Непрерывно посылаем сигналы бедствия, надеемся на лучшее. Нас должны найти!
Произошло одно очень неприятное и загадочное событие, совсем испортившее мне настроение. Расскажу все подробно. Начну, пожалуй, вот с чего.
Два дня назад вечером я сидела у костра и штопала свою штормовку, которая изрядно поизносилась. Ребята уже разошлись по палаткам, остался один Костя. Он был сегодня какой-то серьезный, задумчивый. Поговорили о том о сем, а потом Костя сказал:
– Захотелось мне почему-то, Валена, рассказать тебе одну небольшую историю очень далекого времени, когда шла на нашей старой матушке-земле Вторая мировая война. Описал ее в своих воспоминаниях, хранящихся в наших семейных архивах, мой прапрапрапра (не знаю какой) дед. С детства, говорилось там, он рос без отца, ему сказали, что тот погиб на войне. А потом узнал правду: оказалось, отец был жив и здоров… Мать вышла замуж года за два до войны. Со своим будущим мужем она познакомилась где-то на вечеринке у своей подруги. Он был старше ее, всю жизнь провел в поисковых экспедициях (тоже был геологом). Практически они и не успели как следует пожить вместе – он вечно пропадал в командировках. Так что знали они друг друга не очень уж хорошо. Жили они в российском городе, называвшемся в то время Ленинградом. Когда началась война, отец сразу же попал на фронт, а моего годовалого предка с бабушкой отправили в эвакуацию. Мать же осталась в Ленинграде. Может быть, ты помнишь из истории (в школе ведь мы проходили) – та война была очень суровой. Ленинград попал в блокаду, вражеские войска окружили его со всех сторон, подвоза продуктов не было. В городе начался страшный голод. По улицам, держась за стены домов, ходили истощенные люди и шатались от слабости. Прямо на тротуарах лежали замерзшие трупы. Мать жила одна, работала на заводе… Однажды вечером открылась дверь, и на пороге неожиданно появился муж, сказал: дали пятидневный отпуск. Для нее, сама понимаешь, какая это была радость. Она «накрыла стол», выставила все, что у нее тогда было – кусок хлеба и остатки колбасы, вскипятила чай. Но отец сказал: «Убери, Маша, знаю, как тебе тяжело с продуктами, оставь себе. И вообще, давай договоримся, будем питаться отдельно, я у тебя ничего брать не буду». И он к еде не притронулся. На следующий день она с утра ушла на свой завод, а он остался дома. Вечером, когда она пришла с работы, его не было. Вошла в комнату и обнаружила на столе очистки от колбасы, сыра и крошки белого хлеба, а на кухне в сковородке – следы омлета из яичного порошка (это было в то время большим деликатесом). Так продолжалось все время его отпуска: она по-прежнему голодала, а он съедал свои продукты один. Потом у него кончился отпуск, и он уехал. Расстались они холодно. При прощании она ему ничего не сказала. А после войны подала на развод и больше замуж не выходила. Так вот и развалилась семья… Теперь скажи, Валена, как ты оцениваешь поступок этого моего предка? Я сам никогда раньше не вспоминал эту историю, с высот нашего сытого века она мне была непонятной и пустячной – ну подумаешь, лопал мужик в одиночку свою колбасу, не поделился с родной женой, делов-то ноль. А вот попали мы в сегодняшний наш переплет, и стал я задумываться. Наверно, голодуха действительно может черт-те до чего доводить людей. И в таких исключительных случаях из-за какой-то простой яичницы жены бросают мужей, детей оставляют без отцов. Но я не знаю, может, и неправильно поступила эта моя прапрапрародительница? Как ты-то думаешь?
Костин вопрос сразу же показался мне довольно-таки странным, хотя вообще-то, вероятно, он был не такой уж и простой. Но я ответила, почти не задумываясь:
– Прости, но этот папашка твоего предка оказался настоящим подлецом, я бы тоже с таким жить не стала.
Сказала я это, кажется, с излишней резкостью, может, и не надо было так говорить. А Костя взял палку, помешал ею горящий костер, подкинул в него несколько веток. В какое-то мгновение мне показалось, что он хочет еще что-то сказать. Но Костя промолчал. Он постоял еще немного, затем быстро попрощался и ушел. Я его не остановила. А после только подумала: для чего он рассказал мне эту историю? Непонятно.
На следующий день ребята с утра ушли в дальний поход заготовлять кормовые шишки и хворост – вблизи мы уже все обчистили. А я отправилась в ближнюю низинку, плотно обросшую густым жестким кустарником. В который раз уж я надеялась найти какие-нибудь съедобные травы (может быть, что-то вроде нашего шпината или щавеля).
Я медленно пробиралась сквозь густые заросли, раздвигая руками длинные ветки кустов и внимательно глядя себе под ноги. И вдруг я вздрогнула от неожиданности: передо мной в траве блеснуло что-то матово-желтое. Контейнер пищевых мясных капсул! Да это же целое богатство! Не веря своим глазам, я нагнулась и подняла эту большую банку, от одного вида которой пробуждался зверский аппетит и начинало сосать под ложечкой.
Но, увы, банка оказалась совершенно пустой. Я хотела было поддать ее ногой, но вдруг задумалась. Что за чудо, откуда здесь пустой пищевой контейнер? Когда мы выходили с базы, у нас было четыре таких банки. Я хорошо помнила (ведь я же – повар), что они давно опорожнены. А эта откуда? Я более внимательно заглянула внутрь – ба, да она совсем свежая, чистая, даже крышка с обеих сторон не потемнела, не поржавела. Сомнений быть не могло – контейнер опорожнен совсем недавно, в траве он пролежал не больше одного-двух дней.
Я схватила банку и поспешила к лагерю. Пробежав немного, запыхалась и остановилась. Присела на траву передохнуть и вдруг задумалась. Во-первых, чего это я тороплюсь, ведь ребята еще не вернулись. Во-вторых, с таким делом вообще вряд ли стоит спешить. Если я предъявлю эту улику, я должна буду кого-то обвинить. Но кого? Раз уж этот «кто-то» мог скрыть от всех пищевой контейнер с едой и съесть в одиночку все его содержимое, то он сам в этом ни за что не признается. Значит, я поставлю под сомнение порядочность всех и каждого в отдельности. И эта проклятая банка навсегда встанет между нами, стыдно будет смотреть в глаза друг другу. Начнутся подозрения, недоверие, неприязнь, потом и до ссор может дойти. Прощай тогда дружба, добрые товарищеские отношения и вообще все, все. Имею ли я право доводить до этого, имею ли я право так поступать? Ведь банку нашла я, никто пока больше о ней ничего не знает. Да, нам трудно, мы голодны, у нас даже маргарин, и тот уже почти кончился. Но мы верим, что нас ищут, мы знаем, что нас найдут, мы держимся все вместе, и у нас хорошие добрые отношения. Нет, нет, они не должны быть испорчены. Я обязана все выяснить сама, узнать всю правду, а пока никого к этому не привлекать.
Подумав так и решив ничего ребятам не говорить, я бросила банку обратно в траву, заметила место и ушла.
