Уильям Лобделл - Теряя веру Как я утратил веру, делая репортажи о религиозной жизни

— Ничего у меня не вышло, — говорила Стефани после суда, утирая слезы. — Ну что ж, по крайней мере, я не сидела сложа руки.

Стефани не в первый раз судится с Католической церковью. Первый иск, тоже по поводу алиментов для своего сына, она подала двенадцать лет назад против Портлендского архидиоцеза. Тогдашний архиепископ Портленда Уильям Джозеф Ливада, ныне ватиканский кардинал и ближайший советник папы Бенедикта XVI, писал в своем ходатайстве, что «рождение ребенка у истицы и связанные с этим расходы... являются результатом небрежности истицы», а именно того, что она совершила «половой акт без использования средств предохранения». Церковный юрист позже оправдывался передо мной: он — адвокат и для защиты своего клиента обязан использовать все дозволенные законом аргументы. Но ведь его клиентом был Ливада, один из лидеров мирового католичества. И этот человек обвинял Стефани в «небрежности» за то, что она не предохранялась — то есть, по католическим понятиям, не стала совершать смертный грех!

Сначала орден Урибе согласился выплачивать Стефани 215 долларов в месяц, через несколько лет поднял эту сумму на 108 долларов. Однако мальчик болел, расходы на лечение и уход за ним росли, а Урибе и его орден отказывались платить больше. Незадолго до публикации моей статьи Урибе прислал мне официальное письмо, холодное и деловое, в котором чувствуется рука законника, но совсем не видно отца:

Руководство ордена согласилось принять на себя мои обязательства по поддержке ребенка. Орден выполняет свои обязательства, причем предоставляет или предлагает даже большие суммы, нежели те, что я обязан выплачивать [по закону]... Я намерен и далее молиться за своего сына и его мать.

По словам Стефани, Урибе никогда не общался со своим сыном. Даже когда, после смерти папы Иоанна Павла II, мальчик послал ему альбом с семейными фотографиями и попросил дать интервью для школьной газеты, священник не ответил. Долгими вечерами сын Стефани сидит у телефона, ожидая звонка от отца, которого никогда не дождется.

— Зато Артуро за нас молится!.. — с горечью говорит Стефани. — Бог, в которого верю я, не потерпел бы отца, который отворачивается от родного сына!

На последней судебной битве Стефани присутствовали, не считая меня, лишь двое зрителей — ее сестра и зять. Когда слушания закончились, я остановился у

дверей зала суда, надеясь взять комментарий у священника и его адвоката. Победители, улыбаясь, вышли из зала; я остановил их, представился журналистом «Лос-Анджелес тайме» и начал задавать Урибе вопрос.

— Без комментариев! — испуганно вскричала адвокат. — Он не дает комментариев!

— Отец, вы не хотите ответить на мой вопрос? — спросил я.

— Без комментариев! — ответила она за него.

И парочка поспешно скрылась в лифте, явно встревоженная тем, что на слушания попал репортер из Лос-Анджелеса. Несколько минут спустя двери лифта снова растворились. Адвокатесса вернулась в зал суда: там она попыталась уговорить судью закрыть материалы дела для публичного доступа, но судья отказал.

Было бы смешно, если бы не было так грустно! Легко понять, почему Католическая церковь предпочла бы не предавать этот случай огласке. Когда вышла моя статья, даже самые благочестивые прихожане были поражены тем, как бездушно обошлась церковь с незаконным сыном священника, нуждающимся в деньгах на еду и лекарства. (После выхода моей статьи пристыженный орден добровольно предложил Стефани адекватное денежное соглашение.) Не меньше поразило их то, что кардинал Ливада поставил свою подпись под юридическим документом, обвинявшим женщину в «небрежности» за то, что она не предохранялась!

Проблема в том, что меня это больше не поражало. За последние годы, работая с темой секс-скандала, я узнал, что священники, епископы и кардиналы способны на гораздо худшее. И еще до начала суда по делу Урибе прекрасно знал, чем он закончится.

Я шел по улицам Портленда в сгущающихся летних сумерках, чувствуя, что дошел до предела. Пытался разозлиться, но не мог выдавить из себя даже это чувство. Ощущал только безмерную усталость, подавленность и пустоту. Я дошел до скамейки, сел, набрал номер жены и сказал ей, что буду искать новую работу.

Человеку, от природы доверчивому, нужно время, чтобы смириться с мыслью, что Бог ему не поможет.

X. Л. Менкен, «Рассказ о меньшинстве»

Возможности «выйти из чулана» и сообщить, что больше не верю в Бога, я ждал больше года. Ждал, пока утихнет шум, поднятый моими расследованиями. Хотел, чтобы упрочилось мое новое отношение к вере, улеглись эмоции. Религиозную журналистику — как и веру — я покидал с чувством гнева и не хотел вести себя словно отвергнутый любовник, жаждущий отомстить религии.

Потерю веры нетрудно было держать в секрете: ведь я не говорил о религии ни с кем, кроме ближайших друзей. А друзья, когда я им признавался в том, что со мной произошло, бывали поражены. Неудивительно: мне, чтобы признать, что я потерял веру, и к этому привыкнуть, потребовалось несколько лет, а они узнавали об этом за несколько минут.

Однажды я столкнулся в редакции с Кристофером Гоффардом, журналистом, недавно пришедшим на работу в «Таймс». Я работал с ним несколько лет назад и восхищался как его материалами, так и им самим. Пару лет мы поддерживали связь и

порой разговаривали о религии. Вот и сейчас при встрече он задал мне какой-то проходной вопрос о моей вере.

— Знаешь, — сказал я ему, смущенно улыбаясь, — а я ведь больше не верю в Бога.

— Что-что? — переспросил он, словно не расслышав.

— Крис, я больше не верю в Бога.

— Как же так? Ты же был такой религиозный! Что случилось?

— Потерял веру, пока писал о религии.

Ответ Кристофера сделал бы честь любому журналисту:

— Слушай, а ведь это отличный сюжет! Давай пообедаем вместе, и ты мне все подробно расскажешь!

Несколько дней спустя, за тарелкой куриных такое с рисом и бобами, я попытался рассказать ему свою историю. И с удивлением обнаружил, что сам не вполне понимаю, как и почему пришел к атеизму. Причины моего неверия скрывались в мешанине запутанных чувств и разрозненных историй. Я всегда от души соглашался с Сократовой максимой: «Стоит ли жить, если не исследуешь собственную жизнь?» — поэтому дал себе зарок разобраться со своим отпадением от веры.

К счастью для меня, газета давала мне возможность проследить собственный духовный путь и рассказать о результатах исследования. Как раз недавно «Таймс» открыла новую рубрику: колонки «от первого лица», быстро завоевавшие популярность. Одна журналистка рассказала в этой колонке, как узнала о том, что у нее имеется высокий риск заболеть раком, и как это повлияло на ее решение выйти замуж, быстро обзавестись детьми и решиться на хирургическую операцию, изменившую ее жизнь. Другой журналист поведал, как попал в больницу с сальмонеллезом, а затем провел собственное расследование, выясняя, откуда взялась сальмонелла, причинившая ему столько неприятностей. Иностранный корреспондент рассказывал о личной и профессиональной дилемме, с которой столкнулся в Сомали, где двое его коллег были убиты и ему самому грозила смертельная опасность. Все эти рассказы читались с огромным интересом. Мне казалось, что моя история с ними не сравнится. Находить увлекательные сюжеты я умел, но увлечет ли читателей сюжет обо мне самом? Впрочем, решил я, об этом стоит подумать.

Я набросал план колонки и отправил ее по электронной почте редактору. В «Таймс» много хороших редакторов, но Роджера Смита я всегда вспоминаю особенно добрым словом. Выглядит он как дорогой адвокат: идеальная прическа, аккуратно подстриженная седая бородка, неизменные костюмы, консервативные и потрясающе элегантные (особенно по меркам редакции). Роджер никогда не теряет хладнокровия, а справедливость в сочетании с добротой обеспечивает ему любовь репортеров, обычно не слишком-то снисходительных к редакторам. Роджер умеет распознавать интересный сюжет с первого взгляда и обладает талантом, позволяющим самый обычный репортаж превратить в шедевр. Работать с Роджером — честь для журналиста. Материалы, прошедшие его редактуру, регулярно выносятся на первую страницу, под заголовок «Первая колонка» — на место, предназначенное для лучшего материала номера.

Реджер написал мне в ответ, что идея ему нравится; однако, чтобы сделать хороший материал, мне придется рассказать о себе, в том числе, быть может, и то, что я предпочел бы скрыть.

Мы, журналисты, как правило, не слишком-то склонны изливать душу. Наша работа — не рассказывать о своей жизни, а быть соглядатаями чужой. Мы заглядываем в чужую жизнь, заносим в блокнот то, что там увидим, а потом рассказываем об этом от третьего лица. Это одна из самых привлекательных сторон журналистики. Каждый день ты получаешь бесплатный билет в новый мир. Я брал интервью у президента США; я стоял на бейсбольном поле Стадиона Ангелов, и мяч, пущенный нападающим «Ангелов Лос-Анджелеса», летел мне в лицо; я ходил по пятам за папарацци, выслеживающим знаменитостей в Беверли-Хиллз... и это лишь немногие из приключений, какие выпадают на долю журналиста.