Томас Венцлова - Собеседники на пиру

Призрак обладал своеобразным «онтологическим статусом» уже у Жуковского: он оказывался одновременно существом и знаком, участником коммуникации и символом ее, вестником иного мира и самою вестью о его существовании[468]. Бродский подхватывает эту на первый взгляд далекую от него традицию и ее характерно трансформирует: «призрак есть предстоящий нам текст», «Литовский ноктюрн» — т. е. след поэтического импульса[469]. Более того, речь идет о чистом значении, отрывающемся от знака (строки 245–247: «от страницы, от букв, / от — сказать ли! — любви / звука к смыслу, бесплотности — к массе…»). Именно оно оказывается высшей ценностью, единственным доступным человеку иным бытием. Здесь не случайно появляются традиционные образы добрых и злых духов — статуи ангелов на литовских костелах и нетопыри, подспудно связанные с демонами (строки 252–256):

 …эта вещь воспаряет в чернильный ночной эмпи—                                 рей                 мимо дремлющих в нише                      местных ангелов:                                выше                        их и нетопырей.

Следующие параграфы — поистине «песнь воздуху». Воздух — самое часто встречающееся существительное (и вообще самое частое полнозначное слово) «Литовского ноктюрна»: оно встречается в стихотворении семь раз[470]. Слово это приобретает многослойный смысл — не в последнюю очередь религиозный. Воздух есть мировая пустота, обитель Урании (строки 257–260: «Муза точки в пространстве! Вещей, различаемых / лишь / в телескоп! Вычитанья / без остатка! Нуля!»). Воздух ассоциируется с белым листом бумаги — так же, как безнадежная вильнюсская ночь ассоциировалась с чернилами (строки 308–310: «Нет на сеете вещей, безупречней (кроме смерти самой) / отбеляющих лист»). Воздух есть царствие небесное, обитель душ — точнее, голосов, переживающих тело (строки 304–306: «Небосвод — / хор согласных и гласных молекул, / в просторечии — душ»). Воздух есть место, где сиротство поэта преодолевается дыханием — т. е. речью (строки 312, 284–285):

    Муза, можно домой?           Сиротствозвука, Томас, есть речь!

Именно в воздухе — или в эфире, или в небесах, или на листе бумаги — разворачивается последняя сцена «Литовского ноктюрна». Земных близнецов — автора и адресата — заменяют небесные двойники. Это покровитель Литвы и покровитель России, двух стран, судьба которых противоположна и всё же близка — хотелось бы сказать, неслиянна и нераздельна. Стихи завершаются молитвой, обращенной к обоим святым и к третьей, «поэтической святой» — Урании. Значение дома и границы в последний раз преобразуется: дом поэта есть поэзия — смысл, охраняемый стражею строк. «В конце там надо влезть на высокую гору…».

                              I      Взбаламутивший море      ветер рвется, как ругань с расквашенных губ,      в глубь холодной державы,      заурядное до-ре —      ми-фа-соль-ля-си-до извлекая из каменных труб.      Не-царевны-не-жабы      припадают к земле,      и сверкает звезды оловянная гривна.      И подобье лица10   растекается в черном стекле,      как пощечина ливня.

                              II      Здравствуй, Томас. То — мой      призрак, бросивший тело в гостинице где-то      за морями, гребя      против северных туч, поспешает домой,      вырываясь из Нового Света,      и тревожит тебя.

                              III      Поздний вечер в Литве.      Из костелов бредут, хороня запятые20   свечек в скобках ладоней. В продрогших дворах      куры роются клювами в жухлой дресве.      Над жнивьем Жемайтии      вьется снег, как небесных обителей прах.      Из раскрытых дверей      пахнет рыбой. Малец полуголый      и старуха в платке загоняют корову в сарай.      Запоздалый еврей      по брусчатке местечка гремит балаголой,      вожжи рвет30   и кричит залихватски: «Герай!»

                              IV      Извини за вторженье.      Сочти появление за      возвращенье цитаты в ряды «Манифеста»:      чуть картавей,      чуть выше октавой от странствий вдали.      Потому — не крестись,      не ломай в кулаке картуза:      сгину прежде, чем грянет с насеста      петушиное «пли».40   Извини, что без спросу.      Не пяться от страха в чулан:      то, кордонов за счет, расширяет свой радиус      бренность.      Мстя, как камень колодцу кольцом грязевым,      над балтийской волной      я жужжу, точно тот моноплан —      точно Дариус и Гиренас,      но не так уязвим.

                              V      Поздний вечер в Империи,50   в нищей провинции.      Вброд      перешедшее Неман еловое войско,      ощетинившись пиками, Ковно в потемки берет.      Багровеет известка      трехэтажных домов, и булыжник мерцает, как      пойманный лещ.      Вверх взвивается занавес в местном театре.      И выносят на улицу главную вещь,      разделенную на три60   без остатка;      сквозняк теребит бахрому      занавески из тюля. Звезда в захолустье      светит ярче: как карта, упавшая в масть.      И впадает во тьму,      по стеклу барабаня, руки твоей устье.      Больше некуда впасть.

                              VI      В полночь всякая речь      обретает ухватки слепца;      так что даже «отчизна» на ощупь — как Леди Годива.70   В паутине углов      микрофоны спецслужбы в квартире певца      пишут скрежет матраца и всплески мотива      общей песни без слов.      Здесь панует стыдливость. Листва, норовя      выбрать между своей лицевой стороной и изнанкой,      возмущает фонарь. Отменив рупорá,      миру здесь о себе возвещают, на муравья      наступив ненароком, невнятной морзянкой      пульса, скрипом пера.

                              VII80   Вот откуда твои      щек мучнистость, безадресность глаза,      шепелявость и волосы цвета спитой,      тусклой чайной струи.      Вот откуда вся жизнь как нетвердая честная фраза      на пути к запятой.      Вот откуда моей,      как ее продолжение вверх, оболочки      в твоих стеклах расплывчатость, бунт голытьбы      ивняка и т. п., очертанья морей,90   их страниц перевернутость в поисках точки,      горизонта, судьбы.

                              VIII       Наша письменность, Томас! с моим, за поля       выходящим сказуемым! с хмурым твоим       омоседством       подлежащего! Прочный, чернильный союз,       кружева, вензеля,       помесь литеры римской с кириллицей: цели       со средством,       как велел Макроус!100  Наши оттиски! в смятых сырых простынях —       этих рыхлых извилинах общего мозга! —       в мягкой глине возлюбленных, в детях без нас.       Либо — просто синяк       на скуле мирозданья от взгляда подростка,       от попытки на глаз       расстоянье прикинуть от той ли литовской корчмы       до лица, многооко смотрящего мимо,       как раскосый монгол за земной частокол,       чтоб вложить пальцы в рот — в эту рану Фомы —110   и, нащупав язык, на манер серафима       переправить глагол.

                               IX        Мы похожи;        мы, в сущности, Томас, одно:        ты, коптящий окно изнутри, я, смотрящий снаружи.        Друг для друга мы суть        обоюдное дно        амальгамовой лужи,        неспособной блеснуть.        Покривись — я отвечу ухмылкой кривой,120   отзовусь на зевок немотой, раздирающей полость,        разольюсь в три ручья        от стоваттной слезы над твоей головой.        Мы — взаимный конвой,        проступающий в Касторе Поллукс,        в просторечье — ничья,        пат, подвижная тень,        приводимая в действие жаркой лучиной,        эхо возгласа, сдача с рубля.        Чем сильней жизнь испорчена, тем130   мы в ней неразличимей        ока праздного для.

                              X        Чем питается призрак? Отбросами сна,        отрубями границ, шелухою цифири:        явь всегда норовит сохранить адреса.        Переулок сдвигает фасады, как зубы десна,        желтизну подворотни, как сыр простофили,        пожирает лиса        темноты. Место, времени мстя        за свое постоянство жильцом, постояльцем,140   жизнью в нем, отпирает засов, —        и, эпоху спустя,        я тебя застаю в замусоленной пальцем        сверхдержаве лесов        и равнин, хорошо сохраняющей мысли, черты        и особенно позу: в сырой конопляной        многоверстной рубахе, в гудящих стальных бигуди        Мать-Литва засыпает над плесом,        и ты        припадаешь к ее неприкрытой, стеклянной,150   пол-литровой груди.

                              XI        Существуют места,        где ничто не меняется. Это —        заменители памяти, кислый триумф фиксажа.        Там шлагбаумы на резкость наводит верста.        Там чем дальше, тем больше в тебе силуэта.        Там с лица сторожа        моложавей. Минувшее смотрит вперед        настороженным глазом подростка в шинели,        и судьба нарушителем пятится прочь160   в настоящую старость с плевком на стене,        с ломотой, с бесконечностью в форме панели        либо лестницы. Ночь        и взаправду граница, где, как татарва,        территориям прожитой жизни набегом        угрожает действительность и, наоборот,        где дрова переходят в деревья и снова в дрова,        где что веко ни спрячет,        то явь печенегом        как трофей подберет.

                              XII170   Полночь. Сойка кричит        человеческим голосом и обвиняет природу        в преступленьях термометра против нуля.        Витовт, бросивший меч и похеривший щит,        погружается в Балтику в поисках броду        к шведам. Впрочем, земля        и сама завершается молом, погнавшимся за,        как по плоским ступенькам, по волнам        убежавшей свободой.        Усилья бобра180   по постройке запруды венчает слеза,        расставаясь с проворным        ручейком серебра.

                               XIII        Полночь в лиственном крае,        в губернии цвета пальто.        Колокольная клинопись. Облако в виде отреза        на рядно сопредельной державе.        Внизу        пашни, скирды, плато        черепицы, кирпич, колоннада, железо,190   плюс обутый в кирзу        человек государства.        Ночной кислород        наводняют помехи, молитва, сообщенья        о погоде, известия,        храбрый Кощей        с округленными цифрами, гимны, фокстрот,        болеро, запрещенья        безымянных вещей.

                              XIV        Призрак бродит по Каунасу. Входит в собор,200   выбегает наружу. Плетется по Лайсвес-аллее.        Входит в «Тульпе», садится к столу.        Кельнер, глядя в упор,        видит только салфетки, огни бакалеи,        снег, такси на углу;        просто улицу. Бьюсь об заклад,        ты готов позавидовать. Ибо незримость        входит в моду с годами — как тела уступка душе,        как намек на грядущее, как маскхалат        Рая, как затянувшийся минус.210   Ибо все в барыше        от отсутствия, от        бестелесности: горы и долы,        медный маятник, сильно привыкший к часам,        Бог, смотрящий на все это дело с высот,        зеркала, коридоры,        соглядатай, ты сам.

                              XV        Призрак бродит бесцельно по Каунасу. Он        суть твое прибавление к воздуху мысли        обо мне,220   суть пространство в квадрате, а не        энергичная проповедь лучших времен.        Не завидуй. Причисли        привиденье к родне,        к свойствам воздуха — так же, как мелкий петит,        рассыпаемый в сумраке речью картавой        вроде цокота мух,        неспособный, поди, утолить аппетит        новой Клио, одетой заставой,        но ласкающий слух230   обнаженной Урании.        Только она,        Муза точки в пространстве и Муза утраты        очертаний, как скаред — гроши,        в состоянье сполна        оценить постоянство: как форму расплаты        за движенье — души.

                              XVI        Вот откуда пера,        Томас, к буквам привязанность.        Вот чем240   объясняться должно тяготенье, не так ли?        Скрепя        сердце, с хриплым «пора!»        отрывая себя от родных заболоченных вотчин,        что скрывать — от тебя!        от страницы, от букв,        от — сказать ли! — любви        звука к смыслу, бесплотности — к массе        и свободы — прости        и лица не криви —250   к рабству, данному в мясе,        во плоти, на кости,        эта вещь воспаряет в чернильный ночной эмпирей        мимо дремлющих в нише        местных ангелов:        выше        их и нетопырей.

                              XVII        Муза точки в пространстве! Вещей, различаемых        лишь        в телескоп! Вычитанья        без остатка!260   Нуля!        Ты, кто горлу велишь        избегать причитанья,        превышения «ля»        и советуешь сдержанность! Муза, прими        эту арию следствия, петую в ухо причине,        то есть песнь двойнику,        и взгляни на нее и ее до-ре-ми        там, в разреженном чине,        у себя наверху270   с точки зрения воздуха.        Воздух и есть эпилог        для сетчатки — поскольку он необитаем.        Он суть наше «домой»,        восвояси вернувшийся слог.        Сколько жаброй его ни хватаем,        он успешно латаем        светом взапуски с тьмой.

                              XVIII        У всего есть предел:        горизонт — у зрачка, у отчаянья — память,280   для роста —        расширение плеч.        Только звук отделяться способен от тел,        вроде призрака, Томас.        Сиротство        звука, Томас, есть речь!        Оттолкнув абажур,        глядя прямо перед собою,        видишь воздух:        анфас290   сонмы тех, кто губою        наследил в нем        до нас.

                              XIX        В царстве воздуха! В равенстве слога глотку        кислорода! В прозрачных и в сбившихся в облак        наших выдохах! В том        мире, где, точно сны к потолку,        к небу льнут наши «о!», где звезда обретает свой        облик,        продиктованный ртом!300   Вот чем дышит вселенная. Вот        что петух кукарекал,        упреждая гортани великую сушь!        Воздух — вещь языка.        Небосвод —        хор согласных и гласных молекул,        в просторечии — душ.

                              XX        Оттого-то он чист.        Нет на свете вещей, безупречней        (кроме смерти самой)310   отбеляющих лист.        Чем белее, тем бесчеловечней.        Муза, можно домой?        Восвояси! В тот край,        где бездумный Борей попирает беспечно трофеи        уст. В грамматику без        препинания. В рай        алфавита, трахеи.        В твой безликий ликбез.

                              XXI        Над холмами Литвы320   что-то вроде мольбы за весь мир        раздается в потемках: бубнящий, глухой, невеселый        звук плывет над селеньями в сторону Куршской        косы.        То Святой Казимир        с Чудотворным Николой        коротают часы        в ожидании зимней зари.        За пределами веры,        из своей стратосферы,330   Муза, с ними призри        на певца тех равнин, в рукотворную тьму        погруженных по кровлю,        на певца усмиренных пейзажей.        Обнеси своей стражей        дом и сердце ему.

Бродский о Мандельштаме