Нурали Латыпов - Страна премудрых пескарей. Очерки истории эпохи
Этнически однородные территории в ту эпоху были склонны к сепаратизму даже больше, чем сейчас. Поэтому Джугашвили намеренно смешивал население, создавая равновесие, взаимодействие и взаимозависимость народов. По сути, он начал формировать то, что в брежневскую эпоху называли «новая историческая общность – советский народ».
Правда, при тесном контакте возникала возможность межнациональных конфликтов. Но равновесную обстановку можно поддерживать буквально одним перстом. Положение в стране в целом было управляемым.
Так, единый черкесский этнос разделили на Адыгею, Абхазию, Кабардино-Балкарию, Карачаево-Черкесию. Заметим: часть свободных «валентностей» черкесов связали с другими народами. Казалось бы, куда логичнее соединить черкесов с кабардинцами, а балкарцев с карачаевцами. Но соединили так, чтобы разные народы уравновесили друг друга.
Кстати, в условиях такого смешения и равновесия куда легче вести интернациональное воспитание. Так что даже в рамках нынешних представлений о морали решение Джугашвили следует считать оправданным.
Национальное территориальное деление дало и политическое обоснование для усиленных вложений в развитие отдельных территорий: мол, младшие братья нуждаются в помощи. Но на деле речь шла о расширении культурных и производственных возможностей страны в целом. Ничего похожего на нынешнее задабривание субсидиями Центра немногочисленных особо конфликтных территорий в ущерб духовному и хозяйственному единству всей федерации, в ущерб самим принципам федеративности.
Словом, подход Джугашвили к национальному вопросу несравненно стратегичнее желания постсоветских руководителей жить сегодняшними страстями.
Недостатки – продолжение достоинствКонечно, Джугашвили – не ангел. И дело тут вовсе не в шутке Радека «со Сталиным трудно спорить: ты ему – сноску, он тебе – ссылку»: как раз теоретические споры бывший семинарист умел и любил вести. Но многие реальные черты его характера, доведенные жизнью до крайности, бывали опасны.
Так, ему и впрямь было присуще упорство, переходящее в упрямство: столкнувшись с препятствием, он зачастую продолжал движение к поставленной цели, не считаясь с потерями, и заставлял всех окружающих повиноваться его воле. Иной раз это вызывалось осознанием важности цели, перекрывающей любые затраты на её достижение. Но порою даже самый тщательный анализ не выявляет разумности принятого решения.
Максимализм Джугашвили сказался, например, при коллективизации сельского хозяйства. Она была необходима ради повышения производительности труда. Не зря в те же годы в Соединённых Штатах Америки тоже укрупняли фермы, дабы обрести возможность применения сельскохозяйственной техники. Причём пользовались куда более варварским методом – банкротили фермеров, скупали земли за бесценок, а хозяев выгоняли просто на улицу. Наш вариант, когда крестьяне оставались совладельцами земли, а работать перебирались по мере вытеснения техникой, несравненно гуманнее. Но тяга к быстрым решениям повлекла унификацию. Выкачивание всех ресурсов села в пользу индустриализации прошло бы куда менее болезненно, если бы типовой устав сельскохозяйственной артели с самого начала предоставил крестьянам всё разнообразие возможностей дополнительного заработка.
С другой стороны, если Джугашвили убеждался в недостижимости цели – он терял интерес к ней так резко и полно, что зачастую это воспринимали как опалу и даже ненависть.
Так, ещё во время Великой Отечественной войны он занялся восстановлением унаследованного от византийских времён единства церкви с государством. Внутри страны это удалось, и тогда он вознамерился провести новый Вселенский собор ради согласования позиций всех поместных церквей по многим важнейшим для него вопросам. Но убедился в невозможности поставить всё мировое православие на службу одной стране или одному общественному строю, забросил затею и перестал обращать внимание на церковные дела в целом. После этого возродилась – при Хрущёве особенно – традиционная коммунистическая неприязнь к религии, воспринимаемой как конкурирующая идеология.
Сходным образом развивались взаимоотношения с Израилем. СССР и США создали его совместными усилиями – как клин в самом средоточии британской и французской колониальных империй. СССР не только первым официально признал Израиль, но и помог ему отбить удар соседних арабских стран. Англичане и французы попытались чужими руками, властями бывших своих колоний в регионе уничтожить угрозу своим колониальным интересам. Советские боевые офицеры отправлялись на историческую родину по прямым приказам командования. Чехословакия, чутко прислушавшись к настоятельному совету из Москвы, по символической цене продала Израилю всё оружие, боевую технику и боеприпасы, выпущенные по немецкому заказу во время Второй Мировой войны, но оставшиеся на складах после прорыва советских войск, отрезавшего заказчика от поставщика[17]. Кстати, значительную часть этого оружия доставили в Израиль американские военные лётчики, официально уволившиеся из ВВС (по выполнении боевого задания их приняли обратно на службу) и выкупившие свои транспортные самолёты по доллару за штуку (в США закон запрещает государству получать или отдавать бесплатно). Но по окончании боевых действий Израиль полностью переориентировался на США. Новое государство остро нуждалось во всём подряд, а получить необходимое можно было только из-за океана, но не из нашей разорённой в войне страны. Тогда СССР воспользовался первым же удобным поводом для полного разрыва дипломатических отношений с Израилем, а внутри страны поползли слухи об использовании советских евреев как вражеских агентов. Сам Джугашвили, насколько можно судить по всей его биографии, не видел в евреях как народе ничего худого, но счёл полезным любыми – в том числе и морально сомнительными – средствами принудить Израиль к возвращению в орбиту интересов СССР. Как и следовало ожидать, принуждение сорвалось (мало на свете народов упрямее евреев), но обе стороны понесли тяжёлые моральные и финансовые потери.
Отношения со странами, попавшими в сферу непосредственного влияния СССР, также развивались сложно и неоднозначно. Первоначально Джугашвили считал предпочтительным создание там неких промежуточных вариантов государственного устройства – многопартийных и многоукладных. Но довольно скоро по мере разгорания холодной войны возобладало унификаторство (а многопартийность и многоукладность, даже сохраняясь формально, выхолащивались фактически). В какой мере стремление к единообразию порождено логикой противостояния двух политических лагерей, а в какой вызвано тягой к упрощению системы управления – пока не выяснено.
Под конец жизни Джугашвили стал куда менее склонен к длительным исследованиям сложных вопросов, обсуждениям с коллегами, привлечению экспертов. Некоторые исследователи полагают это следствием самоуверенности вследствие накопления опыта верных решений и похвал соратников. Кое-кто даже считает, что Джугашвили постигло возрастное ослабление умственной деятельности. Один из авторов, опираясь на своё образование нейрофизиолога, полагает, что недавние публикации архивных документов достаточно обосновывают такую точку зрения. Несомненно, он ещё и ощутил нехватку времени для осуществления всего намеченного. Всё это заставило его экономить на согласованиях: как известно всякому военному, посредственное быстрое решение лучше идеального, но запоздалого. Наследников, способных осуществить все его планы, он, похоже, не видел и не воспитал (что обернулось не только государственным переворотом 1953.06.26, когда Хрущёв и Жуков свергли Берия, но и выхолащиванием смысла многих стратегических решений, принятых Джугашвили) – это вряд ли было возможно в условиях острейшей борьбы за власть (где те, кто не взрастил в себе почти параноидальную подозрительность, не имели шансов выжить), постоянной внешней угрозы, отсутствия в стране значимых демократических традиций. Вот и приходилось ему с годами всё больше варить свой мозг в собственном соку.
Правда, всё созданное при Джугашвили (и в значительной мере под его руководством), сохранилось и послужило опорой и ресурсом для дальнейшего развития страны. Но само это развитие сопровождалось изрядными зигзагами, продиктованными не в последнюю очередь желанием дистанцироваться от великого предшественника и утверждать собственные амбиции преемников. В частности, потому, что его стратегическое стремление жертвовать малыми преимуществами сегодня ради больших преимуществ завтра выглядит с тактической точки зрения неоправданной жёсткостью, а порою и жестокостью.
Тем не менее деятельность Джугашвили – замечательный пример удачного проявления главного стратегического стремления, сформулированного нами так: оказывать максимальное влияние на мир и сводить к минимуму влияние мира на себя. Этот принцип должен воплощаться и впредь в любой достаточно содержательной и дальновидной деятельности.
