Кира Михайловская - Переводчица из «Интуриста»

Вы сами понимаете, как может слепой человек помочь мне в моей работе. Ведь Лео нисколько нельзя напрягать зрение. Ведь ему нельзя было даже учиться.

— Да, мне нельзя учиться, — неожиданно произнес Лео, и на лице его обострилось выражение напряженности. Он начал шарить рукой по столу, пристально вглядываясь в белую скатерть.

— Тебе что, Лео? — спросил отец. — Тебе нож?

Лео молчал, продолжая двигать рукой.

— Вилку? Хлеб?

— Нет, ничего. Я просто так. — И Лео сцепил пальцы обеих рук так, что они хрустнули.

Я украдкой взглянула на Микколайнена и сказала, наклонившись к нему, шепотом:

— Он волнуется. Быть может, его волнует ваш рассказ?

— Нет, — громко ответил Микколайнен. — Он привык, он ведь все это знает очень хорошо. Ему уже безразлично, когда при нем говорят об этом.

— Да, мне безразлично, — согласился Лео и повернул лицо к окну, навстречу солнечному свету.

— Так вот. Сын наш оказался слепым, — продолжал Микколайнен. — Я бы мог лечить его. Я сначала так и делал. Я уже не мечтал о расширении своей мастерской. Я работал дни и ночи, чтобы заработать на врача, и Лео был у лучших врачей Финляндии. И не только Финляндии. Мы ездили в Швецию, ты помнишь, Лео, доктора Кирстенсена? Очень приятный был доктор. Уже немолодой. Он сказал мне: «Не тратьте денег! Ваш сын никогда не будет видеть!» Но он же посоветовал тогда поехать в Америку и заказать там особые цилиндрические очки-бинокль. «Только в Америке сможете заказать их», — сказал доктор. А откуда у меня средства, чтобы ехать в Америку? Да и очки там такие дорогие, что мне пришлось бы продать всю мою мастерскую, чтобы окупить их. Разве мог я пойти на это? И вот однажды в журнале «Финляндия — Советский Союз» я читаю о том, что в Советском Союзе пытаются лечить врожденную слепоту и делают вот эти самые очки. Мы обрадовались с женой. Мы попросили Аарне написать в Советский Союз письмо и узнать, точно ли изготовляются там такие очки. И что вы думаете, мы получили ответ! Мы собрались в дорогу, но даже сейчас я еще не верю, что эти очки у Лео будут. И он будет видеть. Как вы думаете, они сделают их, раз обещали?

— Конечно, сделают! Непременно! Ведь у вас в руках даже есть квитанция, а это почти что очки.

— Да, квитанция. — Микколайнен полез в карман и достал из бумажника длинную розовую квитанцию. — Здесь, наверное, все написано — и какие очки, и сколько стоят. Подумать только, такие очки за тридцать рублей. Тридцать рублей — это разве цена для таких очков! А лекарство для Лео, как его называют? Лео, как называют это лекарство? Подумайте только, оно стоило пятнадцать копеек за бутылочку. Пятнадцать копеек, разве это цена за лекарство, да еще за лекарство для глаз! — Микколайнен покачал головой. — А вы спрашиваете, как мне понравилась выставка!

..

Вечер приходит на выставку. Я устала. У меня кружится голова от бесконечного мелькания зданий, фонтанов, киосков. Выставка ведет вокруг нас пестрый хоровод: купол, островерхая крыша, тонкая колонна с капителью, деревянная резная дверь, стеклянный куб, оштукатуренная стена, керамическая плитка — стоп! — нет, карусель не остановится до самой ночи — дверь высокая, рассчитанная на гигантов, и крошечное, узкое отверстие, в которое впору протиснуться лишь одному, окна, стеклянными дорогами бегущие вокруг здания, и высокие оконца, как в теремах… Мы входим, выходим. Снова входим. Снова выходим. Входим…

— Из этой древесины хороши не только дома. Из нее делают лыжи, лодки, весла. Таким веслом грести легко и удобно… — Грести — по-фински «соуделла», я оговариваюсь: «сууделла», получается «целовать». Все смеются и повторяют: «Целовать легко и удобно». Я не смеюсь. Я устала.

На улице прохладно. Достаю вязаную шапку, надеваю на голову. «Целовать легко и удобно», — пищит кто-то у меня за спиной. Я оборачиваюсь. Шевелятся рожки, и косые глаза смотрят весело.

— Ах, Аарне! Какой ты смешной! И какой ты добрый! Тебе надо было быть артистом, Аарне.

— Артистом? Что ты, Ася! Какой из меня артист! Лучше я останусь работать в обществе «Финляндия — Советский Союз». Ты не возражаешь?

— Нет, не возражаю.

Да и разве могу я возражать? Добрый, сильный Аарне, наш настоящий друг! Это он единым прыжком вскакивает в автобус, распахнув пальто, усаживается на первое сиденье, берет в руки микрофон, и сразу веселеют лица туристов. Это он ведет веселые и остроумные репортажи о наших поездках. И кто же другой запевает в автобусе то медленные, то быстрые песни? «Все мы, люди, — поросята, поросята, поросята… Ты и я, ты и я…» Porsaita äidin omme kaikki, omme kaikki…

Я тоже пою, хотя и очень устала. Я не могу не петь, когда, широко растягивая рот, поет Орава. И поет ее сестра. И даже Лео как будто веселеет и покачивает головой в такт песне. Я не могу не петь. Я вытаскиваю из сумки замусоленные бумажки, на которых Аарне дорогою или за обедом записывал мне слова песен, и, вглядываясь в неровные, прыгающие буквы, пою вместе со всеми.

За окном бежит Москва. Шумная, гостеприимная. Нас обгоняют легковые машины, а мы обгоняем переполненные автобусы. Светофоры разноцветно подмигивают нам. Пешеходы расступаются, пропуская нас. Белые шапки фонарей несутся вдогонку за нами. Мы поем, и люди останавливаются и смотрят вслед нашему автобусу. Некоторые машут руками и улыбаются. И мы тоже улыбаемся и машем руками. Автобус замедляет ход. Стоп! Приехали!

Я сначала не узнала его и, только когда он заговорил о значке, вспомнила — да ведь это тот парень! Тот самый, который протянул мне значок в окошко автобуса, тот, что из Ленинграда, — подумать только! — он разыскал меня в гостинице и пришел ко мне в номер. Он стоял в дверях, и я сказала ему: заходите. Что еще я могла сказать человеку, который стоит на пороге моей комнаты?

— Вы что же, только из-за значка сюда и пришли? — спрашиваю я с сомнением.

— Да, из-за значка, — простодушно отвечает парень. — Я не люблю, когда меня обманывают. Давайте значок обратно.

— Вот ваш значок. — Я шарю рукой по шелковому дну сумки. Я заглядываю внутрь. Значка нет. Я могла обронить его, он мог затеряться в бумагах — ведь это такая мелочь. Я досадую на себя за то, что не могу отдать значок этому спокойному, крепкому парню, который с любопытством и ожиданием смотрит на меня.

— Нет вашего значка, — наконец говорю я. — Не знаю, куда делся. Вот вам другой. Даже лучше. — Я отстегиваю с лацкана своего пальто яркий маленький значок, подаренный мне туристами. Я уверена, что он не возьмет, скажет: что вы, не надо, но он берет значок, рассматривает его, склонив набок голову, и говорит:

— Ладно.

— Вам что-нибудь еще нужно? — спрашиваю я.

— Нет, — говорит он и не двигается с места. — Вы всегда с туристами работаете? Это ваша профессия?

— Да, — коротко отвечаю я.

— А что вы сердитесь? — спрашивает вдруг парень, и брови на его белом лице простодушно складываются треугольником.

— Я не сержусь… Я тороплюсь. Мне идти надо.

— Куда?

А ему-то какое дело?

— Мне надо на ужин, в ресторан.

— Вы что же, и обедаете с туристами, и завтракаете с ними?

Какие дурацкие вопросы! Ну, обедаю с ними…

— Да, — отвечаю я, вместо того чтобы сказать что-нибудь злое и остроумное.

И тогда парень поднимается. Он улыбается широко и доверчиво смотрит мне в лицо. Я почему-то смущаюсь.

— Не буду мешать вам, — говорит парень. — Зайду позже, — и снова улыбается.

Дверь закрывается за ним. Я остаюсь одна. Мне становится почему-то тревожно.

Поздно вечером он снова приходит ко мне. Тогда ни с того ни с сего тревога моя исчезает. Я становлюсь спокойной. Величественно смотрю на парня, величественно опускаюсь на стул, величественно поворачиваю голову. А он не замечает. Рассказывает о московской премьере, иронизирует, посмеивается. Наконец мне это надоедает.

— Ну а все-таки, для чего вы пришли сюда? — прерываю я его.

— Для чего? — Парень смотрит на меня удивленно.

— Да, для чего?

— Я не знаю, для чего. Не знаю. Захотел увидеть — и пришел.

Вот здорово! Значит, это можно так просто. Захотел увидеть — и пришел…

И действительно. Что особенного в том, что одному человеку захотелось встретиться и поговорить с другим человеком?

Я говорю парню:

— Как вас зовут?

Оказывается, зовут его Юрий. Оказывается, он студент и в этом году заканчивает институт. Он будет архитектором. В Москве он в командировке и скоро уезжает в Ленинград.

— Подумайте, — говорит мне Юрий внезапно, без всякой связи с нашим разговором. — В Ленинграде живет три миллиона человек. Представляете, три миллиона! Да мы никогда не встретились бы с вами, не зайди я к вам сегодня, сейчас. А вы спрашиваете, для чего?

Пытаюсь представить: три миллиона человек, шесть Дворцовых площадей во время демонстрации, десять стадионов во время состязаний — столпотворение. Нет, ни за что не встретились бы!