Каспар Хендерсон - Книга о самых невообразимых животных. Бестиарий XXI века

«Если идея памяти… может до такой степени ослабеть, что будет принята за идею воображения… идея воображения может достигнуть такой силы и живости, что сойдет за идею памяти и окажет одинаковое с последней воздействие на веру и суждение»[2] (Дэвид Юм).

Возможно, здравие ума подразумевает баланс между избыточностью и недостаточностью памяти. Но даже такой взвешенный подход не защищает от заблуждений. Недавно нейробиологи доказали то, о чем Дэвид Юм подозревал уже 300 лет назад: вспоминание является актом воссоздания и поэтому подвержено искажениям и домыслам – «реальные» воспоминания становятся легендой, а легенда – «воспоминаниями».

Получается, в самом ценном для нас опыте сознания заключен некий парадокс. С одной стороны, мы хотим полностью присутствовать в настоящем моменте: как писал молодой Людвиг Витгенштейн, «только человек, живущий не во времени, а в настоящем, счастлив». С другой стороны, мы хотим воссоздать и сохранить наиболее полную картину мира вокруг нас, а такая картина должна включать и внятное отображение его прошлого и основ. Например, историк Робин Коллингвуд утверждал, что «история и то же самое можно сказать о памяти – это триумф разума над временем. В процессе мышления… прошлое живет в настоящем, и не как “след” или воздействие на физический организм, а как объект исторического представления разума о себе самом в вечном настоящем».

Маркус Чоун (2007) предположил, что в точке омега (согласно гипотезе Фрэнка Типлера, время, когда, технология позволит достичь состояния, не отличимого от вечной жизни) самой большой радостью для человека станет возвращение к вечным «летним» дням детства, когда еще была жива ваша любимая собака, а родители были молоды и полны сил. Наверное, именно эту идею передают заключительные сцены фильма Терренса Малика «Древо жизни» (2011).

Иногда мне кажется, что самые важные моменты нашей жизни проходят в попытках преодолеть пропасть между двумя этими состояниями – полным погружением в настоящий момент, с одной стороны, и стремлением жить воспоминаниями – с другой. Нам очень хочется достичь двух этих состояний одновременно. И мы смотрим то в одну, то в другую сторону, не зная, на чем остановить свой взгляд, точно так же, как мы не можем определиться, на какой из двух пар глаз пауков-скакунчиков сконцентрировать свое внимание. «Лицо» паука не выражает ничего: оно не подсказывает, куда смотреть, и, подобно кошке из «Маленькой басни» Франца Кафки, паук очень хотел бы нас сожрать, если бы мог.

Наутилус

Тип: моллюски

Класс: головоногие

Подкласс: Nautiloida

Охранный статус: не присвоен, но численность многих популяций уменьшается

Все, что было нужно, это чтобы одному из нас удалось сделать бесконечную спираль и время могло существовать.

Так и наш мир в цветенье бесконечном по усмотренью тайной микросхемы, и в море ясном и беспечном, он держит восходящий курс, а вместе с ним и все мы.

Вряд ли можно назвать много живых существ, после смерти которых остается красивый труп. Исключение, наверное, составляют только древние дубы, которые еще можно встретить кое-где в укромных уголках Британских островов, и наутилус, дальний родственник кальмаров и осьминогов, обитающий в тропических водах. В случае с дубом изгибы и шероховатости его ствола и ветвей продолжают рассказывать о силах, формировавших его в течение 500 лет его жизни и теперь запечатленных, как в скульптуре. Что касается наутилуса, обитателя раковины, его век относительно недолог – обычно не больше десяти лет, зато пережившая его раковина – в сечении представляющая собой логарифмическую спираль – пример идеальной симметрии. Дуб – мощное, полное силы музыкальное произведение, а наутилус – один его аккорд.

Спираль раковины наутилуса логарифмическая, но не «золотая». Золотая спираль – частный случай логарифмической, которая удаляется от центра на показатель φ, то есть «золотое соотношение» (1 + √5)/2 для каждой четверти оборота.

Впервые я увидел такую раковину на песчаном пляже одного из островков Индонезии (за многие сотни миль от того места, где несколькими годами позже наблюдал за кожистыми черепахами). Это местечко было настолько тихим и пустынным, что легко было представить, как вы оказались в мире за век до появления – или после исчезновения – человека. (Конечно, это было обманчивое впечатление: остров находился внутри заповедника, охраняемого от толп жаждущих.) Раковина была разбита, но, несмотря на это, мне показалось, что я вдруг увидел трехмерный предмет в плоском мире. Я почувствовал почти благоговение – детское ощущение, что это послание из глубин.

Конечно, найденная мной раковина наутилуса не была посланием богов, следами на песке Родоса{43}. Но более пристальный взгляд на животное, создавшее эту раковину, возможно, позволит пролить свет на некоторые чудесные загадки. В этой главе мы попытаемся разгадать три из них. Первая связана со временем: жизнь наутилуса коротка, а вот спиралевидная форма его раковины имеет древнее происхождение: она старше древних дубов или любого другого дерева, а формы, из которых она развилась, помогают узнать возраст самого времени.

Древнегреческие и римские философы считали, что окаменевшие и впечатанные в скалы раковины – остатки древних животных, оказавшиеся на дне моря, когда-то покрывавшего сушу. Но с исчезновением Римской империи в Европе эта идея почти забылась, и к эпохе Возрождения, когда согласно христианской доктрине считалось, что мир существует всего несколько тысяч лет, возникли две новые теории для объяснения феномена этих раковин. Согласно первой, это неживые структуры, выраставшие в скалах спонтанно, как кристаллы. (То обстоятельство, что они так напоминали живых существ, не смущало тогдашних ученых: это расценивалось как проявление гармонии между различными царствами природы.) Сторонники другой теории утверждали, что это остатки живых морских существ, которые оказались на вершинах гор во время библейского потопа. Некоторые относились с недоверием к обеим теориям. В своих секретных записях, сделанных в начале XVI в., Леонардо да Винчи отмечал, что ископаемые обычно обнаруживали в неоднородных пластах, что дает основание полагать, что их возраст разнится. Так что один потоп не мог объяснить происхождение их всех. Он также сомневался в том, чтобы ископаемые могли вырасти из «семян» в скалах, в то время как кольца роста раковин свидетельствуют о том, что они росли, не разрушая окружающий их материал.

Более чем через 150 лет после да Винчи Роберт Гук (которого иногда называют английским Леонардо) испытывал аналогичные сомнения, исследуя разнообразные спиральные формы, в изобилии обнаруженные в некоторых напластованиях. Гук считал, что эти формы, известные как аммониты, являются минерализованными раковинами морских организмов. Но он оказался в очень затруднительном положении, так как христианская доктрина заставляла считать, что животные остаются вечно неизменными, а эти раковины мало напоминали известные ему разновидности. Гук постарался собрать информацию обо всех возможных живых аналогах и обнаружил наутилуса, который в то время был в Европе большой редкостью. Его раковина имела такую же спиралевидную форму, как у аммонитов, но если раковины последних по большей части были шероховатыми или даже покрыты шипами, то у наутилуса они гладкие. Гук сделал простой, но очень смелый для того времени вывод: «В предыдущие века существовало множество других видов животных, которых нет в наше время; и нельзя исключить, что многих из тех, что живут сейчас, не было с самого начала». Он бросал откровенный вызов представлениям о том, что виды не вымирали и не возникали со времен Творения мира.

Термин «аммонит» восходит к Плинию, он называл их ammonis cornua, или «рога Амона». Египетский бог Амон обычно изображался со скрученными бараньими рогами. В средневековой Европе аммонитов считали окаменевшими змеями.

Иллюстрация ископаемых, выполненная Робертом Гуком около 1705 г.

Выводы Гука отражали фундаментальный сдвиг в мышлении европейцев. В течение следующего столетия естествоиспытатели продолжили еще более пристально изучать ископаемых и начали понимать, что единственное объяснение этих открытий – огромное прошлое, в котором не было места человеку. От открытия «геологического времени» просто захватывало дух – как у человека, который привык видеть все в двух измерениях и внезапно открывает стереоскопическое зрение – и понимает, что стоит на краю высокого обрыва. «Голова начинает кружиться, когда заглядываешь так глубоко в пропасть времени», – писал Джон Плейфэр, близкий друг пионера геологии Джеймса Хаттона, в 1788 г.