Бенедикт Сарнов - По следам знакомых героев
Он достал из шкафа старинную книгу в потертом кожаном переплете.
— Это весьма редкое издание. Вышло оно в свет, как вы можете убедиться по дате на титульном листе, в 1790 году.
Уотсон бережно взял в руки драгоценный фолиант и прочел:
— «Анекдоты любопытные…»
— Смелее, Уотсон! Читайте дальше!
Уотсон послушно выполнил это указание.
— «Сии две повести, — прочел он вслух, — были в начале сего века. Чтение их может быть любопытно и полезно: любопытно — по особенности случаев, полезно — в рассуждении примеров, которые здесь приводятся и которые пронзают душу. Впрочем, истина действий дает им право преимущества пред романами».
— Теперь вы поняли? — спросил Холмс. — Как явствует из этого предисловия, главное отличие анекдота от романа автор видит в том, что анекдот рассказывает о событии подлинном, действительно происшедшем.
— Но ведь эта книга вышла в 1790 году! — не желал сдаваться Уотсон. — То есть в XVIII веке!
— В пушкинские времена слово «анекдот» сохраняло то же значение. Загляните хотя бы вот в эту книгу. Она увидела свет сорока годами позже: в 1830 году.
Уотсон взял в руки книгу, которую протягивал ему Холмс, и прочел:
— «Яков Штелин. Подлинные анекдоты о Петре Великом».
— Ну как? Убедились?
— Пожалуй. Хотя, согласитесь, Холмс, это еще не может служить доказательством, что Пушкин тоже так понимал это слово.
Холмс удовлетворенно кивнул:
— Браво, Уотсон! Я вижу, мои уроки не прошли для вас даром. Вы правы, это еще не прямое, а всего только косвенное доказательство. Но вот вам и прямое!
Холмс достал с полки еще одну книгу и подал ее Уотсону.
— Вы хотели получить подтверждение из уст самого Пушкина? Вот оно!
— Что это?
— «История села Горюхина». Позвольте, дорогой Уотсон, я прочту вам небольшую выдержку из этого пушкинского сочинения.
Взяв из рук растерянного Уотсона книгу, Холмс полистал ее и прочел:
— «Принялся я за повести, но, не умея с непривычки расположить вымышленное происшествие, я избрал замечательные анекдоты, некогда мною слышанные от разных особ, и старался украсить истину живостию рассказа…» Видите? Анекдот противопоставляется вымышленному происшествию как истина, как нечто действительно бывшее.
Уотсон, как утопающий за соломинку, ухватился за последний аргумент, пришедший ему в голову:
— Но ведь это не сам Пушкин говорит. Это его герой. А герой этот, сколько мне помнится, человек старый. Он — человек иной, минувшей эпохи.
— Вы просто молодчина, Уотсон! — улыбнулся Холмс. — Честно вам скажу, я не ожидал, что вам придет в голову такое серьезное возражение. Ну что ж… В таком случае — делать нечего! Выкладываю свой последний козырь! Как вы думаете, откуда я взял те три анекдота, которые только что нам рассказал Онегин? Как по-вашему, кто их автор?
— Понятия не имею! — пожал плечами Уотсон.
— Так и быть, не стану вас интриговать. Их автор — Пушкин.
— Да ну?
— Загляните в седьмой том собрания его сочинений. Там есть специальный раздел.
— В самом деле, — пробормотал Уотсон, листая том Пушкина, врученный ему Холмсом. — «Исторические анекдоты». Позвольте, Холмс! Но ведь это не просто анекдоты, а исторические!
— А Онегин какие, по-вашему, хранил в памяти? — парировал Холмс. — У Пушкина прямо сказано: «Дней минувших анекдоты». Дней минувших — это ведь и значит исторические.
— Что с вами сделаешь, Холмс, — вздохнул Уотсон. — Опять вы положили меня на обе лопатки.
— Погодите, это еще не все. Я хочу добавить еще несколько слов об Онегине: о том, был ли он серьезный человек или, как вы только что изволили выразиться, пустой малый. Взгляните-ка!
— Что это?
— Черновые варианты, наброски к первой главе «Евгения Онегина». Взгляните, как выглядел самый первый черновой набросок к шестой строфе. Той самой, в которой говорится про «дней минувших анекдоты».
— Да тут всего несколько слов, — сказал Уотсон.
— Прочтите их, пожалуйста, Уотсон. Вы разбираете почерк?
— О да, вполне. Первое слово — «времен»… Затем — «анекдоты»… Потом еще два слова: «помнил он». А затем пропуск и делая строчка: «Он знал, что значит Рубикон».
— Надеюсь, дорогой друг, вы тоже знаете, что значит Рубикон?
— Что-то такое помню из древней истории, Река, если не ошибаюсь. Ну да, конечно! Цезарь перешел Рубикон!
— Совершенно верно, — кивнул Холмс. — Рубикон — это пограничная река между цизальпинской Галлией и собственно Италией. И знаменита она переходом Цезаря в 49 году до нашей эры. Но говоря, что Онегин «знал, что значит Рубикон», Пушкин хотел сказать не это.
— А что же?
— Вы, конечно, знаете, что название этой пограничной реки давно уже стало нарицательным. Перейти Рубикон — это значит сделать решительный шаг, совершить необратимый поступок. Как говориться, сжечь за собой корабли. Но в те времена, о которых рассказывает Пушкин, оно означало нечто еще более конкретное.
— Вы перестанете, наконец, говорить загадками? — возмутился Уотсон.
— Взгляните! — сказал Холмс, протягивая ему довольно увесистый том. — Это следственное дело декабристов. Том второй. Откройте его, пожалуйста, на странице 451-й. Открыли? Так… Что там?
— Показания Бестужева.
— Прекрасно. Читайте!.. Нет-нет, вот отсюда.
Уотсон послушно прочел:
— «Я сам при многих, перешагнув порог Рылеева кабинета, сказал, смеясь: „Переступаю через Рубикон, а Рубикон значит руби кон, то есть все, что попадется, но я никак не разумел под сим царствующей фамилии“».
— Надеюсь, вы поняли, что это значит? — спросил Холмс. — Бестужева обвиняли в том, что выражение «руби кон» означало намек на истребление царствующей фамилии. Понимаете теперь, на какие серьезные обстоятельства могли намекать слова, сказанные Пушкиным об Онегине: «Он знал, что значит Рубикон»?
— Но если эта строчка так многозначительна, почему же Пушкин ее вычеркнул? — спросил Уотсон.
— Трудно сказать. Возможно, из цензурных соображений. Но строка об анекдотах, которые Онегин хранил в своей памяти, тоже весьма многозначительна. Найдите, пожалуйста, в этой же книге допрос лейтенанта Арбузова.
— Вот он!
— Великолепно. А теперь прочтите то место из его показаний, где говорится о декабристе Завалишине.
Уотсон прочел:
— «При каждом свидании рассказывал новости: то новая республика в Америке образовалась или какой-нибудь анекдот из Испании или Греции».
— Как видите, рассказывание анекдотов было не таким уж пустым занятием, если следственная комиссия, занимавшаяся делом декабристов, с таким пристрастием о нем расспрашивала… Ну как, Уотсон, убедились?
— Я давно уже убедился, что спорить с вами бесполезно, — хмуро ответил Уотсон.
— А вот это вы зря, — улыбнулся Холмс. — Спорьте со мной, мой милый! Непременно спорьте! Не зря ведь говорят, что в спорах рождается истина.
Путешествие шестнадцатое,
В котором появляется двойник капитана Копейкина, после чего Шерлок Холмс окончательно решает стать литературоведом
— Почему это вдруг, мой милый Уотсон, вас заинтересовал капитан Копейкин? — спросил Холмс.
— Понимаете, какая штука, — начал Уотсон. Но тут же изумленно прервал себя. — Позвольте, Холмс!.. Я ведь не успел еще с вами и словом перемолвиться! Каким образом вам стало известно, что меня заинтересовал капитан Копейкин?
— Как всегда, все объясняется чрезвычайно просто, — благодушно рассмеялся Холмс. — Сегодня утром на вашем ночном столике я обнаружил «Мертвые души» Гоголя. Когда я взял в руки книгу, из нее выпали ваши очки. Приглядевшись, я увидал, что очками были заложены как раз те страницы, на которых напечатана «Повесть о капитане Копейкине». Видите? Здесь даже осталась небольшая вмятина…
— Поразительно! — только и мог вымолвить Уотсон.
— Приглядевшись еще внимательнее, — продолжал Холмс, — я увидел, что некоторые строки этой «Повести» отчеркнуты ногтем. Я не поленился, взял в руки лупу и убедился, что это след именно вашего ногтя. Помните, вы третьего дня чистили трубку и сломали ноготь? Должен вам сказать, Уотсон, что сломанный ноготь оставляет особенно отчетливый след. Он острее царапает и даже слегка рвет бумагу. Разумеется, увидеть это может только глаз опытного криминалиста.
— Не скромничайте, Холмс! — пылко воскликнул Уотсон. — Заметить такое мог только единственный в своем роде глаз Шерлока Холмса!
— Полноте, Уотсон… Не забывайте к тому же, что здесь, на Бейкер-стрит, живем лишь мы с вами. И если я в последние дни не читал «Повесть о капитане Копейкине», стало быть, читали ее вы. Больше ведь некому! Простая логика, Уотсон, простая логика… Ну а следующий шаг было сделать уж совсем не трудно. Если Уотсон, подумал я, всю ночь напролет читал «Повесть о капитане Копейкине», стало быть, ему пришла в голову по поводу этой повести какая-то любопытная мысль. Итак? Не угодно ли вам поделиться со мной вашей очередной нахальной идеей?
