Уильям Лобделл - Теряя веру Как я утратил веру, делая репортажи о религиозной жизни
САНДБОРГ: Я бы немедленно уволил его из университета и отстранил от всех должностей.
МЭНЛИ: Понятно. Но вы сообщили бы властям — службе безопасности Университета или полиции Сиэтла?
САНДБОРГ: Нет.
При одном из последующих допросов Сандборга, снова коснувшись вопроса о «Раскрытии совести», Мэнли потерял самообладание. «У меня не укладывается в голове, — воскликнул он, — как можно было так извратить устав Игнатия и его духовные упражнения: превратить их в инструмент укрывательства извращенцев!»
Гнев Мэнли ощущается и в тексте допроса отца Уильяма «Лома» Лойенса, бывшего главы аляскинских иезуитов. Лойенс заявил под присягой, что сексуальное насилие над детьми не причиняет эскимосам такого вреда, как детям других народов, поскольку среди коренных жителей Аляски якобы царит «сексуальная распущенность».
МЭНЛИ: Мне хотелось бы узнать ваше мнение — мнение человека, хорошо понимающего местных жителей. Какое влияние могли оказать на этих мужчин, на этих мальчиков сексуальные преступления, совершенные священником?
ЛОЙЕНС: Видите ли, в культуре атабасков[7] принято достаточно свободное отношение к сексу. Вообще говоря, надо сказать, что американская культура, испытавшая сильнейшее влияние протестантизма, ко всем этим вещам относится намного строже и непримиримее, чем коренные жители Америки, в данном случае атабаски. Приведу пример. Мне много раз случалось разговаривать, на улице или где-то еще, с женщиной, держащей на руках младенца-мальчика, — и я видел, как она, разговаривая со мной, берет в руку его половые органы и играет с ними, к огромному его удовольствию. У них действительно другое отношение к этому. Мальчики постарше учат сексу девочек помоложе, или девочки постарше — мальчиков помоложе, и так далее. Очень большая разница. Можно назвать это «распущенностью», но, как антрополог, я должен сказать, что это просто другая культура.
МЭНЛИ: Отец, я вас спрашиваю о другом. Мне хотелось бы знать ваше личное мнение как священника или как антрополога: какое влияние, положительное или отрицательное, могло оказать на этих мальчиков то, что отец Конверт их растлевал? ЛОЙЕНС: Когда вы говорите, что он их «растлевал», что вы имеете в виду?
МЭНЛИ: Я вам скажу, что я имею в виду! «Приходи ко мне, переночуй у меня. Утром будешь прислуживать на богослужении. А пока что я залезу к тебе в штаны, схвачу тебя за член и за яички, может быть, доведу до семяизвержения, а тебе двенадцать лет, или десять, или восемь, или всего шесть; а потом поведу тебя в ванну и сам буду тебя мыть, и ты почувствуешь, как мой эрегированный член, член священника, упирается тебе в спину, а тебе восемь или десять лет»! Вот что я имею в виду, отец.
ЛОЙЕНС: Ах это! Что ж, по крайней мере, теперь понятно, о чем мы говорим, потому что до сих пор...
МЭНЛИ: Счастлив, что все эти увлекательные подробности теперь известны и вам. Так как же вы думаете, какое влияние это могло оказать?
ЛОЙЕНС: В культуре атабасков лет 30—40 назад — или когда это произошло, не знаю, вы ведь не указываете сроки, — это оказало бы меньшее влияние, чем, например, в Фэрбенксе или в Спокейне.
Рвение Мэнли и его команды экспертов обогатило его фирму, а жертвам насилия священников помогло получить многомиллионные компенсации. Однако для самого Мэнли цена побед оказалась высока.
— Представьте себе: каждый день вы находите людей со вспоротыми животами, — говорит Мэнли. — Работа у вас такая. Вы вправляете обратно вывалившиеся кишки, зашиваете раны и ищете мясника, который это проделывает. Дела о сексуальном насилии священников очень на это похожи: только вместо вспоротых животов и кишок — раненые души и хлещущие через край эмоции. А вы пытаетесь как-то все уладить. Эти люди уже взрослые, но вы имеете дело с искалеченными детьми.
— Моя жизнь трещала по швам, и я все спрашивал себя: а как же сами эти священники и епископы? Как они могут жить, словно ничего не произошло?! Священник вонзает нож в ребенка; епископ отмывает нож от крови и кладет туда, откуда священник легко сможет снова его достать. Чтобы такое творить, надо быть чокнутым ублюдком! А они это делают холодно, расчетливо. И ничего. Все нормально. А мы во время освящения [т. е. Евхаристии] должны этих людей принимать in persona Christi — видеть в них самого Христа?!
За пять лет нового тысячелетия Мэнли набрал — при росте в шесть футов — более 75 фунтов, а давление его подскочило до угрожающих высот. По ночам, не в силах заснуть, он коротал время со «старым другом Джеком Дэниелсом». Уныние и ярость, которые испытывал Мэнли, едва не разрушили его идиллическую семейную жизнь в Корона-дель-Мар на берегу Тихого океана. Его жена — яркая женщина, в колледже игравшая в баскетбол, впоследствии работавшая в Госдепартаменте, свободно говорящая на нескольких языках, все чаще заговаривала о разводе; ухудшились отношения и с четырьмя детьми, особенно со старшими девочками-подростками.
— Я был в таком состоянии, что срывался на них из-за любого пустяка, — рассказывает Мэнли. — А когда мы поехали в отпуск в Италию, я по утрам просто не мог себя заставить встать с постели. Настолько мне было худо.
Однажды, проезжая по шоссе Пасифик-Коуст близ Сан-Клементе, он вдруг представил себе, ярко и в деталях, как приставляет к виску «глок» 45-го калибра и вышибает себе мозги. Мысль о самоубийстве напугала Мэнли; он бросился к психотерапевту. Несколько лет психологического консультирования, по его словам, помогли ему спасти свой брак, восстановить отношения с детьми и избавиться от гнева, пожирающего его изнутри.
Лишь в одном терапевт оказался не в силах ему помочь — не смог спасти его веру.
Впервые Мэнли понял, что теряет веру, в 2001 году, во время допроса Нормана Макфарленда — бывшего епископа Оранжского на покое, ключевого свидетеля в деле Райана Ди Мария. Войдя в зал, епископ достал и положил перед собой четки и молитвенник. Точно такими же четками и молитвенником пользовалась мать Мэнли, но у нее четки были истерты, а молитвенник истрепан и зачитан почти до дыр. У Макфарленда же эти священные предметы выглядели новенькими, словно он никогда ими не пользовался.
— Я понял, — рассказывает Мэнли, — что эти четки и молитвенник — просто реквизит.
Его подозрения подтвердил и дальнейший разговорс епископом, в ходе которого тот сообщил, что «рано созревшая» 15-летняя девочка может стать для священника искушением, которому невозможно противиться.
МЭНЛИ: Верно ли, что вы подходили к проблеме по-разному в зависимости от того, совершил ли священник сексуальное преступление против трехлетнего ребенка или против семнадцатилетнего подростка?
МАКФАРЛЕНД: Да, здесь есть разница.
МЭНЛИ: В чем она заключается?
МАКФАРЛЕНД: Насколько мне известно, специалисты считают, что педофилия [неизлечима].
МЭНЛИ: А как насчет пятнадцатилетней девочки?
МАКФАРЛЕНД: Это тоже очень дурной поступок.
Но, мне кажется, здесь больше вероятность того, что это был единичный случай... Такое искушение легче понять. Как можно совершить такое с младенцем или маленьким ребенком — я и представить не могу. Но так ли велика разница [между] пятнадцатью и семнадцатью годами? Девочка может рано созреть, может выглядеть очень, очень взрослой... да, конечно, это искушение.
К 2003 году, когда стали известны аляскинские преступления, Мэнли уже знал, что утратил веру.
— Когда все это началось, — говорит он, — я думал, речь идет о греховности нескольких священников. Но ни в одном случае, по которому я работал, я не встретил ни одного клирика, который бы поступил правильно.
Ни одного! Не все они дурные люди — но ни одному из них не хватило мужества поступить так, как надо.
— Если ты католик, тебя с детства приучают к мысли, что священник — образ Христов, а ты — грешник.
С малых лет тебе внушают безграничную веру в священников и строгость к себе. И вдруг ты понимаешь, что для них ты просто дойная корова! Из тебя выжимают деньги, по твоей спине взбираются к карьерным высотам. И все. А все эти разговоры: «Мы приведем твою душу на небеса» и так далее — просто маскировка. Когда до тебя это доходит — это как удар наотмашь, это по-настоящему валит с ног.
Однажды утром, в 2006 году, Мэнли снял с шеи изящный «чудесный медальон» — популярный католический символ, якобы созданный в XVIII веке святой Екатериной Лабур по указанию Девы Марии. «Все, кто носит такой медальон, будут получать великую благодать», — будто бы сказала Святая Дева. Свой «чудесный медальон» Мэнли получил во втором классе, в день своего Первого Причастия. На обороте его выгравированы слова: «Я католик. Пожалуйста, пригласите священника». Он надел этот медальон семилетним мальчиком и никогда не снимал.
— Он был частью меня, — рассказывал Мэнли. — Снять медальон — для меня это был знак, что все кончено, окончательно и навсегда. Я просто больше не мог. Мне было очень грустно; но это стало для меня началом освобождения, эмоционального и духовного.
