Двоюродные братья - Иосиф Израилевич Рабин
На следующее утро их ввели в более просторную комнату. Вели поодиночке и по дороге с одних снимали лучшую пару брюк, с других пиджак... В большой комнате их разделили на группы и обещали расстрелять в этом же порядке. Днем накормили, и долгое время никто не заходил к ним. Они думали, что решено дать им некоторый отдых, чтобы потом с большей яростью и жестокостью мучить. Но отдых затянулся.
— Ведь даже петуху, прежде чем зарезать его, дают воды, чтобы он легче шел на смерть. Чем мы хуже...
Янкель Шевц усмехнулся и добавил:
— Мне не верится, чтобы я был так спокоен перед смертью, — очевидно, нас не расстреляют.
Лия все время сидела, прижавшись к Шие. Она поддержала Янкеля.
— Я тоже не верю, хочется еще немного пожить.
— А мне хочется много. Жить, жить и жить!.. И снова жить! Что ты скажешь, Тутошний?
— Всех шестьдесят человек не расстреляют, но первой группе они безусловно «закроют глаза».
Караул сменился повсюду: подле здания, в самом здании и в комнате арестованных. Возле двери стоял часовой, который стерег их, при каждом их движении он звонил, вызывая старшего. Первые минуты, как всегда, когда сменяется часовой, все молчат. Потом начинают чувствовать себя по-обычному. Теперь было так же.
По заглянувшим в окна деревьям чувствовалось, что на улице греет солнце, что снег уже растаял. Чувствовалось, что на улице свежо и легко.
Здешний-Тутошний замечает из своего угла, что часовой слишком часто оглядывается на Янкеля, следит за ним. Тутошний передает это Янкелю, и тот, притворись ничего не знающим, тихо опускается на свое место и начинает наблюдать за часовым, замечая каждое его движение. Часовой опускает глаза. Внезапно Янкель вскакивает и простирает руки.
— Вация, слышишь!..
Но он тотчас вспоминает, где он находится, и сдерживает себя.
— Вация... Ты — легионер? Дожили до такой радости.
Часовой краснеет, но притворяется, что ничего не слышит.
А Янкель уже передает братве: это его товарищ, сапожник из одного с ним союза. В своей жизни они чуть ли не океан пива распили вместе. Избивали вместе штрейкбрехеров. Он славный парень, но пепеэсовец. Двум вещам Янкель никак бы не поверил: что Вация способен стать вором и что он способен стать легионером; человеку можно верить только после смерти.
Часовой все это слышит, но делает вид, что не слышит. Он ни на кого не смотрит.
— Не красней, как девица, Вация!.. Окажи услугу и скажи только: расстреляют или нет? — Янкель приблизился к нему.— Ты один только предал или и другие?
Пронзительно начинает дребезжать звонок. Янкель отскакивает на свое место. Открывается дверь и входят сразу двое...
— Что случилось?
— Этот еврейчик...
— Какой, этот?..
— Вот этот.
— Взять его! Что он сделал?
Янкеля схватили за шиворот и за руки. Вация стоял перед ним и смотрел на него. Старший еще раз спросил:
— Что он сделал?
У Вация посинели губы.
— Он бросается дико... не то падучая, не то другая болезнь.... смотреть страшно...
Старший движением руки велит освободить Янкеля.
— Ты солдат или барышня, идиот!
И вышел рассерженный.
Прошло несколько минут, пока часовой пришел в себя. Испуг еще долго владел арестованными. В комнате стояла тишина. Слышалось затаенное взволнованное дыхание. Когда все овладели собой, Здешний-Тутошний подозвал Янкеля.
— Надежды, больше надежды. Склони его к побегу.
Мы здесь хорошо знаем все ходы и выходы. Пусть он вместе с нами... Открываются большие надежды.
Вечером снова сменился караул. Поздно ночью, когда они уже дремали, их снова пересчитали, снова разделили на группы и обещали расстрелять в ту же ночь. Но ведь и вчера обещали.
Среди ночи их разбудили, приказали снять ботинки и велели больше не засыпать и быть готовыми. Ботинки расставили в полукруг.
— Товарищи,— сказал кто-то, — можно прощаться, раз заставляют снимать ботинки.
Потом снова сменился караул, снова Вации пришлось стоять около двери у звонка. Увидев снятые ботинки, он вздрогнул, опустил глаза и долго глядел на свои собственные башмаки.
В голове его на минуту застряла мысль:
«Быть может, сказать им, что их сегодня не расстреляют, что сегодня только пугают, что последним днем будет завтрашний».
Но мысль улетает, как испуганная птица.
РАССТРЕЛЯНЫ
Ждали Красной армии. Еще верста или две, и лошади пронесут своих всадников сквозь городские ворота.
Пока же лошади своими быстрыми, но уже усталыми ногами поднимали пыль по дороге и безудержно спешили к городу. Город уже не способен был оказать сопротивления. Легионеры еще на рассвете покинули его.
Утро солнцем стучалось в окно, и Мендель Гой вышел на улицу. Он почувствовал, что город ждет нового хозяина, и от радости и обилия солнца, точно ребенок, повернулся на каблуках. Он не знал, чем заполнить час ожидания. По дороге его осенила мысль: бежать ли навстречу Красной армии или освободить арестованных. Их уже бесспорно никто не охраняет, сами, они, очевидно, ничего еще не знают. Он побежал к зданию Совета. По пути ему попадались знакомые, он тащил их за собой. У Совета никого не было. Двери были раскрыты, комнаты пусты. Ни один человек не встретился им. Всюду царил оставленный легионерами беспорядок. Они подошли к одной двери, которая была заперта. Взломав ее, они обнаружили на полу, целый полукруг ботинок. В стороне валялась Шиина, зимняя папаха.
Когда Красная армия вошла в город и улицы заполнялись людьми, все передавали друг другу:
— Расстреляны... расстреляны...
Люди, которые ждали прихода Красной армии, оплакивали смерть товарищей. Радость перемешалась с печалью, красные знамена были окаймлены черным. И в шуме, среди людской сутолоки, среди радости, звуков оркестра и стука колес, люди, поздравляя друг друга с освобождением, скорбели о погибших.
Никто не знал, так ли, но утверждали, что поляки перед отступлением собирались грабить еврейские магазины и бить евреев. Они на успели.
На балконах, в
