Герман Гессе - Магия книги

Будущее неясно, но путь, указанный Достоевским, имеет только один смысл: новая психологическая установка. Этот путь ведет через Мышкина, он требует «магического» мышления, принятия хаоса. Это возвращение в неупорядоченное, возвращение в бессознательное, бесформенное, животное и еще более отдаленное состояние, возвращение к нашим началам. Не с тем чтобы остаться там, обратившись в животных или протоплазму, но чтобы отыскать новые ориентиры и, вернувшись к корням нашего бытия, пробудить в себе давно забытые инстинкты и открыть новые возможности развития, чтобы предпринять новое сотворение мира, его оценку и разделение. Отыскать этот путь не научат нас никакие программы, никакая революция не распахнет врата к нему. Каждый проходит этот путь в одиночку, ради самого себя. Каждый из нас в какой-то час своей жизни должен, как Мышкин, очутиться у грани, за которой одни истины исчезают, другие могут возникнуть. Каждый из нас однажды, хотя бы на одно мгновение, должен пережить подобное тому, что пережил Мышкин в секунды прозрения, что пережил и сам Достоевский, когда он, приговоренный к смертной казни и помилованный в последний миг, обрел взор пророка.

1919

Роман «Подросток» не был вовсе уж никому у нас не знаком, однако перевод его на немецкий язык до сих пор оставался малоизвестным, и это удивительно, так как «Подросток», написанный после «Бесов» и до «Братьев Карамазовых», — один из великих романов Достоевского.

Десять лет назад появился очень хороший перевод. Я читал его с тем жарким, острым интересом, с каким читаешь все произведения Достоевского, поэтому сегодня, при новом чтении, я удивился, — оказалось, что я начисто забыл роман, вернее его сюжет, переплетение линий, интриг и событий. Но не забыл общее настроение, образы главных действующий лиц, тон наиболее важных разговоров, психологические описания и исповедальные откровения о существе русской жизни. Странно, конечно, что не запомнились внешние события в книге, насчитывающей чуть ли не тысячу страниц. Однако этот странный факт лишний раз подтверждает мое внутреннее неприятие любых динамичных «историй», полных яркого, разветвленного, чрезмерно быстрого действия, любых слишком пестрых и цветистых, слишком головокружительных поворотов сюжета. У Достоевского они есть, причем везде, и непрофессионал как раз благодаря такого рода особенностям высоко ценит этого писателя, относя их к признакам его великого таланта. Между тем даже чисто внешние приемы повествования этого мастера то и дело вызывают недоумение. Полагать, что яркость письма, несколько передержанные тона проистекают от наивности или появились случайно, из-за пренебрежения литературным качеством в угоду психологизму, было бы совершенно неверно. Об этом нет и речи.

Все эти совершенно ужасные, неимоверно сильно воздействующие, но притом всегда чуточку неряшливые средства, это неистовое, яркое, при первом чтении лихорадочно будоражащее воздействие того, как автор жонглирует тайнами, предательством, страшными догадками, секретными бумагами, револьвером, арестом, отравлением, самоубийствами, безумствами, подслушанными секретами заговорщиков, специально нанятыми смежными или соседними комнатами, — не просто внешние приемы и не маска, за которой Достоевский прячет свои истинные намерения, он абсолютно честен, и как раз поэтому воздействие его прозы так сильно. Достоевский не только гениальный писатель, превосходно владеющий русской речью и глубоко понимающий русскую душу, — он еще и авантюрист, странно и удивительно отмеченный судьбой, арестант, помилованный в последний миг перед расстрелом, одинокий, бедный страдалец.

Тем не менее, мне кажется, именно этот впечатляющий писательский «аппарат», эти воздействующие на воображение коллизии в первую очередь и устареют в его творчестве. Ведь война, которая идет сегодня, повлияет на наше восприятие, приключения мы будем ценить не так высоко, как сегодня, привлекательность жутких и диких вещей потускнеет. И тем более мощным будет воздействие духа этих колоссальных книг. И по мере того как эти книги будут становиться достоянием прошлого, все более явственно будет выступать тот факт, что в них (гораздо больше, на более глубоком уровне, чем, скажем, в романах Бальзака) сохранена для всех последующих поколений одна из самых захватывающих и удивительных исторических эпох, сохранена и воссоздана в вечных картинах и образах. Такие книги, как «Идиот», «Подросток», «Братья Карамазовы», однажды, когда все внешнее в них устареет, станут для нас такими же, каким сегодня является Данте, в сотнях деталях уже непонятный, но вечный в своем воздействии, потрясающий как воплощение целой эпохи мировой истории.

«Подросток» отличается от других больших романов мастера двояким образом. Во-первых, действие в нем развивается быстро, даже неудержимо быстро, несмотря на то что лишь изредка выходит за пределы домашнего семейного круга. Второе отличие — это странно «литературная», почти ироническая форма. «Подросток» — двадцатилетний молодой человек, ведущий записки о своей жизни, странный, нелюдимый, ожесточившийся, в то же время честолюбивый, — это очень необычный двадцатилетний молодой человек. И если сама история, рассказанная в романе, охватывающая значительный отрезок русской жизни и отнюдь не страдающая от недостатка сложных переплетений и волнующих событий, нас увлекает, то мы с удивлением и почти с неприязнью следим за тем, с каким великолепным мастерством, как холодно и искусно воспроизведен тон этого «подростка», с его несколько кичливой одаренностью, и не основанное на жизненном опыте умничанье. При повествовании от первого лица легче группировать людей и события, а также давать им оценку, — но с точки зрения психологии эта форма рассказа все бесконечно усложняет, она бесконечно более рискованна и требует бесконечно большего такта. Лишь иногда, в короткой паузе между бурными событиями можно опомниться и перевести дух, и тут с изумлением, почти ошеломленно понимаешь, что тебе показали немыслимо смелый, даже дерзкий фокус. Однако «аппарат» и тут иногда навязывает себя, свои неуклюжие приемы, так что дело опять не обходится без задних дверей и внезапных явлений. Это раздражает, и все же ни на минуту не возникает подозрения, что Достоевский действует как закулисный кукольник, дергающий за ниточки свои фигуры. Потому что это не фигуры, а живые люди. А люди так много значат и судьбы их так волнуют, потому что они (кто безотчетно, кто почти сознательно) не только претерпевают свои собственные, личные, неповторимые беды и горести, но отображают и типические несчастья, обусловленные чем-то более высоким, укорененные более глубоко беды всего поколения, горести целого народа, в миг между сном и пробуждением видящего мучительные страшные сны.

Буйный, беспощадный, жестокий мир, безобразный мир, в сущности — ад, открывают нам эти книги. Преступление и душевная болезнь, мания величия и подлость, пороки больших городов и вырождение аристократии — все, все тонет в затхлой гнетущей атмосфере, в ночном кошмаре глухой безнадежности. Ни на одной из тысячи страниц этой книги не светит солнце, не зеленеют ни дерево, ни трава, не поют птицы, разве что безголосый соловей в клетке, в грязном трактире. Нет ни времен года, ни пейзажа, люди живут в пелене петербургских туманов. Кажется, они не дышат воздухом, не ходят по земле, а их несет в потоке судьбы, отчаявшихся, преданных. Кажется, ни единого ласкового, теплого искреннего слова, доброй улыбки, ни единого луча солнца не знает этот мир. Впрочем, солнце там есть. Солнце этого мира — религия, свет веры, простодушие благочестивых. В самом сердце этого петербургского мира, где полным-полно людей, сбившихся с пути, да и не ведающих пути, людей, начисто забывших, что могут быть добрые обычаи, общая вера, общие желания и дела, в самой гуще этих бедных, больных, дурных людей появляется добрый и приветливый странник Макар, такой же наивный и лукавый, такой же светлый и благостный, как чудесный святой старец в «Братьях Карамазовых»; он улыбчив, как дитя, и мудр, как старость. Он мудр, но не образован, он — народ, он — Россия; если бы эта глубокая мудрость была осознана и выражена словами, она показалась бы мелкой и незначительной. Ибо суть ее не познание, а жизнь.

И в других порой вспыхивает эта чуткая и примиряющая русская способность улыбаться в страдании, глубокое добродушие, дар забывать самого себя. И мы слышим, как старый Версилов, типичный представитель глубоко больного русского дворянства говорит: «Да, мальчик, повторю тебе, что я не могу не уважать моего дворянства. У нас создался веками какой-то еще нигде не виданный высший культурный тип, которого нет в целом мире — тип всемирного боления за всех. Это — тип русский, но так как он взят в высшем культурном слое народа русского, то, стало быть, я имею честь принадлежать к нему Он хранит в себе будущее России». И этот же Версилов, этот же бедный, тонкий, в каких-то отношениях до болезненности культурный представитель уже утратившего корни дворянства, этот человек, который часто не в ладах со своей совестью и не способен принимать решения, человек непредсказуемого нрава и речистый интеллектуал, высказывает идею практической этики, удивительно простую, прекрасную и очевидную: «…Осчастливить непременно и чем-ни-будь хоть одно существо в своей жизни, но только практически, то есть в самом деле, я бы поставил заповедью для всякого развитого человека; подобно тому как я поставил бы в закон или в повинность каждому мужику посадить хоть одно дерево в своей жизни ввиду обезлесения России…»