Эрих Мария Ремарк - Обетованная земля

— Ничего не могу сказать, — возразил я. — На мне-то ведь тоже новый костюм. Я в нем тоже смахиваю на карманника и афериста. Ваши собственные слова!

— Я же просто пошутил!

— Похоже, сегодня у нас день костюмов, — сказал я. — Где вы достали такие восхитительные гамаши, Арнольд?

— Вам они нравятся? Привез из Вены. Еще перед войной. Вы не слушайте моего брата. Я американец. Мне дела нет до этих предрассудков.

— Предрассудков?! — От изумления Александр даже столкнул со стола фарфорового пастушка, но в последнюю секунду ухитрился его подхватить.

— Боже! — непроизвольно вскрикнул Арнольд. — Это ведь старый мейсенский фарфор?

— Нет, современный, розентальский. — Сильвер-старший показал нам фигурку. — Все цело.

После этого разговор стал спокойнее. Арнольд взял назад «еврейского фашиста». Он заменил его на «сиониста», а потом согласился даже на «семейного фанатика». Затем в пылу дискуссии Александр допустил тактическую ошибку. Он задал мне непродуманный вопрос: наверное, я тоже обязательно женюсь на настоящей еврейке?

— Возможно, — ответил я. — Мой отец мне так и посоветовал, еще когда мне было шестнадцать лет. Иначе, сказал он, из меня определенно не выйдет ничего путного.

— Бред! — заявил Арнольд.

— Голос крови! — воскликнул Александр.

Я расхохотался. Спор закипел с новой силой. Однако теперь Сильвер-старший, обладавший завидной настойчивостью, постепенно начал брать верх над Арнольдом — лириком и мечтателем. Ничего другого я не ожидал. Арнольд и сам не был как следует в себе уверен, иначе бы он не явился к нам в лавку в своем парадном костюме, а сразу бы устремился к своей богине с белокурыми локонами — высветленными и покрашенными, если верить старшему Сильверу. Он без особого сопротивления дал себя уговорить еще немного подождать со своим предложением.

— Ты ведь ничего не теряешь, — уверял его Александр. — Ты просто еще раз как следует подумаешь.

— А если ее перехватит другой?

— Кто?

— У нее много поклонников.

— Другого не будет, Арнольд! Ты что, зря тридцать лет проработал сперва адвокатом, а потом здесь, в магазине? Разве мы сами не тысячу раз уверяли клиентов, что, мол, за вещью гоняется другой и вот-вот ее купит, а на самом деле это был форменный обман? Ну Арнольд!

— Но мы же стареем, — возразил Арнольд. — А старость не красит! Потом начнутся болезни!

— Она тоже стареет! Куда быстрее тебя! Женщины стареют в два раза быстрее мужчин. А теперь давай снимай этот обезьяний пиджак.

— Не буду, — с неожиданным упорством заявил Арнольд. — Раз уж я его надел, то надо сходить куда-нибудь.

Сильвер-старший почуял новую опасность.

— Хорошо, пошли вместе, — поспешно согласился он. — Куда пойдем? В кино? Тут как раз новый фильм появился, с Полетт Годдар [30].

— В кино? — Арнольд с оскорбленным видом оглядел свой маренговый пиджак. В кино его явно не оценили бы: там было слишком темно.

— Ну хорошо, Арнольд. Пойдем поужинаем! Как следует поужинаем! По первому разряду! Сперва возьмем закуски! Потом рубленую куриную печенку, а на десерт персик мельба с мороженым. Куда ты хочешь?

— В «Вуазан», — твердо сказал Арнольд.

На минуту Александр потерял дар речи.

— Это же самый шикарный ресторан! И ты хотел пойти туда с этой… — Он поперхнулся.

— В «Вуазан»! — повторил Арнольд.

— Хорошо, — заявил Александр. С вальяжным видом он обернулся ко мне: — Господин Зоммер, пойдемте с нами! Вы ведь и так уже при параде. Что у вас в пакете?

— Мой старый костюм.

— Оставьте его здесь. Потом заберете.

Мое восхищение Сильвером-старшим не знало границ. Он блестяще парировал удар, который нанес ему Арнольд своим дорогим «Вуазаном», где этот лирик хотел заказать отнюдь не куриную печень, а дорогой паштет из гусиной, о чем, конечно, догадывался и Александр. Но он не спасовал, а, напротив, ответил на вызов широким жестом. И тем не менее я тоже решил заказать гусиную печень. В этом путаном расовом конфликте я почему-то больше симпатизировал Арнольду.

В гостиницу я вернулся к десяти часам вечера.

— Владимир, — заявил я, — гуляш сегодня отменяется. Сегодня я был арбитром в расовом споре. Все как у Гитлера, только с точностью до наоборот. Дело было за ужином в «Вуазане»!

— Браво! Самое место для схваток расистов! Что ты пил?

— «Ко д’Эстурнель» тридцать четвертого года. Бордо.

— Вот это да! Я о нем знаю только по слухам.

— А я так даже пробовал — еще в тридцать девятом году. Один французский таможенник подарил мне полбутылки, прежде чем выдворить меня обратно в Швейцарию. С горя расщедрился. Был как раз сентябрь, первый вечер drôle de guerre [31].

Мойков рассеянно кивнул:

— Похоже, сегодня какой-то праздник: все дарят подарки. С утра гуляш, а вечером, часов в семь, тебе опять пришел срочный пакет. Приехал на «роллс-ройсе» с шофером.

— Что?

— «Роллс-ройс» с шофером в ливрее. Немым как могила. Ты теперь что, оружием приторговываешь в своем синем костюме?

— Понятия не имею! А на пакете точно моя фамилия?

Мойков достал пакет из-под стойки. Он оказался длинной, узкой коробкой. Я открыл ее.

— Бутылка, — сказал я. Я обыскал упаковку в поисках записки, но ничего не нашел.

— Боже ты мой! — завороженно пробормотал Мойков у меня за плечами. — Ты знаешь, что это такое? Настоящая русская водка! Это тебе не наше местное пойло. Как же она попала в Америку?

— Разве Америка не в союзе с Россией?

— По оружию. Но по части водки… Ты, часом, не шпион?

— А бутылка-то початая, — отметил я. — Пробку уже открывали.

Я сразу вспомнил Марию Фиолу и орхидеи от Эмилио.

— Здесь недостает двух или трех рюмок.

— Стало быть, подарок сугубо личный. — Мойков прищурил попугайские глаза. — Пили прямо из горла, как я погляжу! С тем большим трепетом мы ее разопьем!

XI

У Реджинальда Блэка не было ни магазина, ни художественной галереи — он принимал посетителей в своем особняке. Я представлял его себе этакой двуногой акулой. Вместо этого меня встретил тщедушный, застенчивый человечек с большой лысиной и ухоженной окладистой бородой. Он сразу предложил мне виски с содовой, осторожно порасспрашивал о том о сем, а потом вынес из соседней комнаты две картины и поставил на мольберт. Это были рисунки Дега.

— Какой рисунок вам больше нравится? — спросил он.

Я показал на правый.

— Почему? — спросил Блэк.

Я замялся.

— Разве для этого нужна особая причина? — задал я встречный вопрос.

— Мне просто интересно. Вы знаете, чья это работа?

— Оба рисунка работы Дега. Это же любому понятно.

— Не любому, — возразил Блэк со странной застенчивой улыбкой, напомнившей мне Танненбаума-Смита. — Некоторым из моих клиентов непонятно, например.

— Странно. Зачем же тогда они покупают?

— Чтобы дома на стенке висел Дега, — меланхолично объяснил Блэк. — Картины — такие же эмигранты, как вы. Порою судьба забрасывает их в довольно странные места. Как они там себя чувствуют — это другой вопрос.

Он снял рисунки с мольберта и принес из соседней комнаты две акварели.

— Вы знаете, что это такое?

— Это акварели Сезанна.

Блэк кивнул.

— Вы не могли бы сказать, какая из них вам кажется лучше?

— У Сезанна любая картина хороша, — заметил я. — Но левая, пожалуй, будет подороже.

— Почему? Потому что крупнее?

— Нет, не поэтому. Это явно поздний Сезанн, уже почти что кубизм. Прекрасный прованский пейзаж с горой Сен-Виктуар на заднем плане. В брюссельском музее имеется похожая картина.

Блэк стрельнул в меня настороженным взглядом.

— Откуда такие подробности?

— Я там стажировался пару месяцев.

Сразу выкладывать всю правду мне было явно ни к чему.

— В каком качестве? Антикваром?

— Нет. Я тогда был студентом. Потом учебу пришлось забросить.

Мне показалось, что Блэк успокоился.

— Антиквара мне здесь не нужно, — пояснил он. — Зачем растить себе конкурентов?

— У меня к этому делу нет ни малейших способностей, — поспешно заверил его я.

Блэк предложил мне какую-то тонкую сигару. «Хороший знак», — подумал я; Сильвер тоже угощал меня сигарой, когда я к нему нанимался. Только у Сильвера сигара была бразильская, а тут — настоящая гаванская. Таких я еще никогда не курил, хотя и был о них наслышан.

— Картины — они как живые существа, — объяснил Блэк. — Как женщины. Не стоит показывать их кому ни попадя, если хочешь, чтобы они сохраняли свое очарование. И свою цену. Понимаете?

Я кивнул, хотя и ничего не понял. С его последним заявлением я вообще был не согласен.

— В торговле, по крайней мере, это так, — добавил Блэк. — Картины, которые слишком часто показывали, у нас называют «прожженными». Другая крайность — это «девственницы»: картины, которые почти никто не знает, которые всю жизнь провели в одних руках, в одной и той же частной коллекции. У знатоков они ценятся выше — не потому, что они лучше других, а потому, что любой знаток жаждет открыть что-то новое.