Лев Успенский - Ты и твое имя
Рядом с этими, великолепно обрисованными самими своими прозвищами, людьми в том же рассказе «Певцы» выведены еще Дикий Барин, в котором, по словам автора, «особенно поражала… смесь какой-то врожденной, природной свирепости и такого же врожденного благородства», и Яков-Турок, «прозванный Турком, потому что действительно происходил от пленной турчанки» (И. С. Тургенев. Записки охотника. Собр. соч., т. I, М., Гослитиздат, 1953.). Четыре прозвища, и про каждое из них наблюдательный автор сообщает, что оно прямо вытекало из личных свойств, внешности, характера или жизни его носителя. В этом и есть смысл «прозывания»; если бы такие прозвища давались без причин и оснований, не характеризуя человека, они не могли бы существовать.
Но ведь именно этим определяется их важнейшее свойство: они и относиться могут только к одному человеку, тому, на которого они похожи. А фамилия должна отличаться как раз обратным свойством: ее должны с одинаковым удобством носить многие люди, обладающие совершенно разными лицами, фигурами, характерами, особенностями поведения и биографии. Фамилия, вообще говоря, не может и не должна ничего решительно характеризовать, ничего выражать. В роду Толстых было великое множество людей худощавых; среди членов фамилии Сципионов-Назик имелось немало людей с маленькими носами. И тем не менее худышки гордо именовались Толстяками, а курносые римские мальчики — Носарями. Это никого не смущало: ведь тут речь шла уже не о прозвищах, а о родовых именах, то есть о фамилиях.
Таким образом, фамилии могут, помимо всего прочего, рождаться из прозвищ, утративших свой прямой смысл, так же, как они рождаются и из «мирских», народных имен, из названий профессий, из наименований географических пунктов и пр. И происходит это самыми различными путями.
Самый простой и прямой путь очень похож на тот, который в отношении личных имен мы называли «патронимическим». Живет в тургеневских «Певцах» человек, по прозвищу Моргач. У него есть сынишка. «„А Моргачонок в отца вышел!"—говорят о нем вполголоса старики… и все понимают, что это значит, и уже не прибавляют ни слова». Сын Моргача на юге, естественно, получит звание Моргаченка, на севере—Моргачонка или Моргачова, так же как сын Тараса становится или Тарасенком, или Тарасовым. И вот уже из слова «моргач», когда-то бывшего одиночным прозвищем одного человека, его личной характеристикой, возникает родовое имя многих людей, их фамилия, никого не характеризующая ничем, кроме как указанием на происхождение от того, первого, родоначальника. Моргаченки, Моргачовы, Моргачонковы в известном смысле такие же Лагиды наших дней, какими по отношению к своему пращуру Лагу были Птолемеи Египта (см. стр. 146).
Но есть и другой, несколько менее логичный путь; к моей большой радости, и он в одном случае намечен у Тургенева: «Кругом телеги стояло человек шесть молодых великанов, очень похожих друг на друга и на Федю. „Всё дети Хоря!“—заметил Полутыкин. „Всё Хорьки!—подхватил Федя…—Да еще не все: Потап в лесу, а Сидор уехал со старым Хорем в город…“
«Остальные Хорьки (пишет уже и Тургенев, охотно принимая только что возникшее групповое, семейное прозвище) усмехнулись от выходки Феди».
Видите, что получается? Тут уже не потребовалось никаких особых операций над прозвищем отца, чтобы оно просто и прямо перешло к детям, никаких специальных суффиксов, никаких изменений формы. Отец— Хорь, и дети—Хори или Хорьки, и внуки —такие же Хорьки… А спустя поколение или два никто уже не расскажет, что первый «старый Хорь» получил свое прозвище, поселясь, как хорек, в лесу на пустом болоте; бывшее прозвище превратится в обычнейшую фамилию, сохранив, однако, всю видимость прозвища.
Вот так-то, именно таким образом, и возникли все те удивляющие наш слух и наше зрение причудливые фамилии-слова — существительные, прилагательные, глаголы, — которые пестрят и в официальных документах и на страницах книг. Впрочем, удивляют они не всех, не повсюду и не в одинаковой мере и степени, потому что не везде на пространстве нашей страны они одинаково легко или трудно создаются.
Русский язык менее склонен к такому типу фамилий, нежели западноевропейские языки или даже родной его брат—язык украинский. У нас дети кузнеца обычно становятся Кузнецовыми, тогда как потомки английского кузнеца — Смита —продолжают сами быть Смитами, кузнецами, даже становясь матросами, шорниками, адвокатами и профессорами. И на Украине рядом с Коваленками (сынами «коваля»—кузнеца) могут превосходно существовать многочисленные Ковали-дети, давным-давно уже утратившие всякое отношение к кузнечному делу. В 1916 году в Петрограде жило, судя по справочнику, восемь украинцев Ковалей; среди них был и подпоручик Измайловского лейб-гвардии полка, и инженер-путеец; были в их числе и две женщины, не считая жен и дочерей. Можно сказать уверенно, — ни один из них не знал, почему именно получили они такую фамилию; а кое-кто, вероятно, давно обрусев, перестав быть украинцем по языку, даже не сумел бы объяснить и значение слова «коваль». Тем более относится это к тем случаям, когда фамилия родилась из прозвища давно, так давно, что самое слово, создавшее ее, вышло уже из употребления, или когда она появилась где-нибудь в глухом углу дореволюционной России, возникнув из слова местного, неизвестного за пределами своей небольшой области, иногда даже волости или части уезда.
Человек носит ядовитую на слух фамилию Язвица. Если он задумается над ее происхождением, он, вероятно, решит, что кто-то из далеких его предков отличался неважным характером, был остер на язык, язвителен. А ведь на деле большинство фамилий этого корня — Язвин, Язвицкий, Язва — обязаны своим существованием спокойному лесному животному — барсуку. «Язва» во многих местностях РСФСР — то же, что «барсук»; никакого отношения к зловредному характеру родоначальника эта фамилия не имеет.
Граждане, носящие фамилию Кметь, с удивлением и недоумением пожимают плечами, пытаясь понять, что значит она. Она кажется им совершенно бессмысленной. А если бы они вспомнили, как в «Слове о полку Игореве» говорится о «курянах» (жители Курска), что они суть «сведоми кмети»,то есть «славные воины», они стали бы относиться к своему наследственному имени совершенно иначе: оно говорит о благородной воинской славе кого-то из их далеких пращуров; очень далеких, потому что вот уже много веков, как слово «кметь» исчезло из нашего языка, а если и сохранилось где-либо, то, может быть, только в одной их фамилии.
Возьмите гоголевское прозвище «Бульба». Еще в 1951 году в Ленинграде на улице Жуковского жил гражданин И. И. Бульба; однако я не уверен, мог ли он верно объяснить происхождение своей фамилии. В самом деле, в современном белорусском языке «бульба» означает «картофель», но во времена Запорожской Сечи, описанные Гоголем, во дни смелых кошевых и свирепых гетманов, никакого картофеля на востоке Европы еще не знали; ведь только в XVIII веке это растение мало-мальски стало обычным около Петербурга. Еще в сороковых годах прошлого столетия на Руси то и дело вспыхивали «картофельные бунты», и в 1844 году правительство все еще считало нужным «сохранить премии и награды за посев картофеля в южных губерниях, где он еще недостаточно распространился». Совершенно очевидно, что суровый герой Сечи Тарас никак не мог получить прозвище «Картошка», пока народ в глаза не видел этого самого корнеплода.
Кто наведет справки, узнает: «бульба» в разное время значило не только «картофель». Так называли и другие округлые плоды — земляную грушу и даже тыкву. Основное же значение этого слова на Украине теперь — «клубень», в старину же — «пузырь», словом, нечто шарообразное. И всего вернее «Тарас Бульба» должно было значить «Тарас Тучный», «Тарас Толстый». А кто себе представляет, что это так?
Звучные и благородные
Когда касаешься в каком-нибудь обществе вопроса о фамилиях, особый интерес вызывают обычно самые «звучные и благородные» из них, те, которые состоят из двух или нескольких слов, соединенных между собою дефисами. В дни моей юности у меня был один знакомый, молодой человек, ничем не примечательный ни по внешности, ни по уму. Однако стоило привести его в любую компанию и громко представить вслух, как немедленно водворялось почтительное молчание и на сконфуженного юнца устремлялись заинтересованные взгляды. Все дело было в «звучной и благородной» фамилии, ибо его звали так: Роман-Борис Тржецяк-Радзецкий барон фон Биспинг-Торнау.
Тогда, года за два до революции, я знал немало молоденьких девушек, у которых один «звон» подобной фамилии пробуждал самые восторженные мечты. Вот бы выйти замуж за такого счастливца! Вот бы стать обладательницей этакого сверхаристократического имени!
