Двоюродные братья - Иосиф Израилевич Рабин
— Что с тобой, Шие?
Она почувствовала, что ее праздничное настроение улетучивается, что праздничный наряд узок и неуместен. Шие выглядел недовольным и обиженным.
Она хотела разделить с ним его огорчения.
— Шие, расскажи!..
Ему не хотелось говорить. Он смотрел на нее сурово. Ему вдруг вспомнилось, что на-днях у него промелькнула мысль: она живет его чувствами, его миром, она его любит, она считает его лучшим человеком и пламенным революционером. Если он станет говорить и рассказывать, — она будет соглашаться, сочувствовать, утешать с мягкостью и нежностью любящей женщины.
А ему не нужно ни утешения, ни любви. Не утешением можно помочь. Пусть лучше считают его неправым, пусть противоречат ему, насмехаются над ним. Он вспомнил бундовских портних, понимающих все с полуслова, знающих положение вещей, по-своему умеющих страдать и радоваться. А Лия — овечка,— она живет чужим теплом.
Она пристала к нему, и он рассказал ей. Сначала медленно, с оттенком недовольства, но затем заговорил быстро и злобно:
— Сначала ждали, боролись, а когда она пришла — оказывается, что она вовсе не нужна. Так ведь получается, будто она нам не нужна. Мы — против революции. Зачем же столько лет нужен был Бунд? Возможно, Бунд действительно не оправдал себя.
Она погладила его по голове и сочувственно сказала:
— Шиенька!..
Он прервал ее, ему сейчас не хотелось любви, он продолжал:
— Но нужно решить — туда или сюда... Бунд выставляет своим представителем в президиум Совета Илью! — возмутился он.— Контрреволюция!.. А мы — шлепаем в старых дырявых валенках, как старики, и беззубо болтаем, прячась за печку... В конце концов, нужно кусать, чтобы потекла кровь... Кровь! Ко всем чертям!..
На открытие Совета они пошли вместе. Она прижималась к нему, чтобы его ощущения перелились в нее.
Огромный городской зал был освещен множеством ламп, игравших в стеклянных пальцах люстр. Пылали огромные красные полотна, знамена и зелень на стенах.
Люди стояли, сидели, расхаживали.
Казалось, здесь гудит стая аэропланов.
Стало тихо, председатель открыл собрание.
— Товарищи,— сказал он,— дорогие товарищи, благодаря Октябрьской революции, совершенной под руководством коммунистической партии большевиков, рабо...
Острый пронзительный свист пронесся по залу. Люди удивленно оглянулись. Председатель напряженно смотрел поверх очков на делегатов и, помолчав, начал речь сначала:
— Дорогие товарищи, благодаря Октябрьской революции, совершенной под руководством коммунистической партии больше...
Снова раздался свист и послышались голоса:
— Довольно, долой предателей-большевиков!
— Довольно!
На минуту все затихло. Председатель хотел было что-то сказать. Но с мест поднялись железнодорожники.
— Нужно закрыть рот эсерам. Здесь не учредиловка. Мы предлагаем...
— Ага, вы предлагаете... Диктатура большевиков! Нет, долой!
Огромная толпа ожила. Здесь были люди различных политических устремлений, и все ждали, что в Совете сегодня произойдет нечто важное, нечто такое, что покажет всем, что Совет — хозяин города. Поэтому все были недовольны поднявшимся шумом, но эсеры на унимались.
Громче всех кричал еврейский учитель Циммерман, сидевший среди эсеровской фракции. Голос его был многим знаком, особенно бундовцам, которым не раз приходилось бороться с учителем на митингах.
Циммерман, преподаватель еврейской школы, был известен как хороший педагог и противник марксизма. В первые месяцы революции он гордился и хвастался своей беспартийностью. Но потом, как и многие другие,
приглядевшись к различным партиям, нашел наиболее для себя подходящей эсеровскую.
Еврейское учительство города поддерживало Бунд, Циммерман с упорством и злобой тянул к эсерам. Теперь голос Циммермана напоминал бундовцам, что не мешало бы «закопать этого человека». Бунд внес предложение: будучи против диктатуры большевиков, Бунд также против обструкции, устраиваемой эсеровскими делегатами.
Циммерман крикнул:
— Кошачьи гримасы!
Председатель продолжал свою речь. Вначале отдельные слова и фразы казались тяжеловесными, точно он их силой отрывал от языка. Потом, как пила, нащупавшая свой путь, речь потекла ровно и гладко. Ритм речи подчеркивал смысл вплетавшихся одна в другую фраз. Он нанизывал на шиур блестящие слова, которые внезапно выстроились и предстали перед собравшимися, как ряд мерцающих фонарей над далекой темной улицей.
Речь его захватила публику. Одни яснее ощутили свою темноту и помрачнели, другие радостно улыбнулись.
Напряженные лица и блестящий глаза, красные банты и яркие знамена и застывший председатель, покорявший своей речью. Он зажал звонок в одной руке, засунул другую между двумя застегнутыми пуговицами пиджака.
Потом поднял руку и заговорил о тех временах, Которые неминуемо наступят, о тех временах, до которых доживут наши дети. Лицо горело, он звал к борьбе.
— Лишь в борьбе мы придем к социализму.
Председатель закончил. Зал с минуту молчал, затем, точно опомнившись, взорвался аплодисментами, радостными возгласами «Да здравствует».
Еще не совсем стихло, когда на трибуну быстро взбежал учитель Циммерман и потребовал слова.
— Красивые слова красивых личностей... Ваши руки грязны и обагрены кровью. Почему в Москве арестовывают наших товарищей? Это по-вашему свобода? Мы протестуем...
— Пора бы и здесь переарестовать вас,— ответил кто-то.
— Пока что руки коротки, но мы знаем, что когда придет ваша армия...
Поднялись железнодорожники.
— Лишите его слова!
— Пусть перестанет.
— Довольно!
— Хватит!
— Долой!
Председатель успокоил железнодорожников и лишил слова учителя Циммермана. Но учитель Циммерман продолжал говорить.
Он нервно размахивал руками, и в его быстрой и торопливой речи лишь одно слово ясно звучало: «протестую».
Председатель был опытен, поэтому он сидел теперь на председательском месте.
Он еще и потому сидел на этом месте, что имел почетный путь русского рабочего: два десятка лет работал шлифовщиком на больших металлургических заводах, а в перерывах сидел в тюрьмах и предпринимал далекие путешествия в Сибирь и обратно. Его как большевика вызвали в комитет и сказали:
— Поезжай туда-то.
Ему пришлось нелегально перейти границу.
Он ни на минуту не забывает, что коммунисты не имеют большинства в Совете, и что необходимо сберечь город до прибытия Красной армии.
Поэтому он так осторожен. Он обрадовался, когда бундовская фракция попросила слова. Пусть и Бунд чувствует, что значит, когда эсеры не дают говорить.
— Говорите, — обратился он к бундовскому представителю, — говорите и не обращайте на него внимания. Бундовская фракция выражала недовольство Циммерманом.
— Дайте говорить бундовскому представителю. Учитель Циммерман не отходил от своего места.
он молча жестикулировал. Кто-то из эсеровской фракции крикнул бундовскому оратору:
— Ведь это же предательство! Условились итти вместе!
Тогда Циммерман быстро повернулся и снова начал торопливо и быстро сыпать словами. Из
