Ольга Фролова - Арабские поэты и народная поэзия

Стихов о раскрепощении духа вином много и в народной арабской поэзии. Из тунисских народных песен:

Из чаши (ка̄с, 3) — пил я старое вино (муда̄м, 3),Сок розовый — и счастье (са’д, 1) было полным,Беседуя с друзьями пил его,—И зацвели вокруг цветы жонкиля,Мирт, ива, шелковица.

В современных песнях египетских бродячих певиц «ал-‘ава̄лим» можно встретить замену слова х̮амр «вино» на модифицированное кӯнйа̄к «коньяк» [272, с. 50].

В суфийской поэзии вино — символ божественной любви, экстаз богопочитания, единения с богом, а радость любви — это счастье познания бога. Поэма «султана влюбленных» Омара ибн ал-Фарида так и называется «Х̮амриййа», т. е. «винная касыда»:

Прославляя любовь (х̣абӣб, 2), мы испили вина (муда̄ма, 3),Нам его поднесла молодая Луна (бадр, 6).Мы пьяны им давно. С незапамятных летПьем из кубка (ка’с, 3)Луны заструившийся свет.И, дрожащий огонь разведя синевой.Месяц (хила̄л, 6) ходит меж звезд (наджм, 6), как фиал круговойО вино (муда̄ма, 3), что древнее, чем сам виноград (карм, 3).Нас зовет его блеск, нас манит аромат!Только брызги одни может видеть наш глаз,А напиток сокрыт где-то в сердце у нас.Уши могут вместить только имя одно,Но само это имя пьянит, как вино.Даже взгляд на кувшин (дина̄н, 3), на клеймо и печатьМожет тайной живой, как вином, опьянять.

Мотивы опьянения в арабской поэзии, как правило, символизируют упоение от любви, стремление к высшим идеалам, счастье и радость свободной жизни. Эта символика не противоречит и суфийскому представлению о вине как о пути к экстазу в божественной любви. Предшествует экстазу музыка, она сопровождает его на пороге любви, радости, счастья. Известно, какое большое влияние оказали суфийские представители культуры на развитие музыкального искусства в различных мусульманских странах [237, с. 140]. Через состояние экстаза, по представлениям суфиев, душа человека может слиться с богом, с «мировой душой», с красотой мира. В сложной символической форме этих представлений скрыто стремление к гармонии, счастью, возвышенным идеалам.

Антагонист лирического героя, вредитель, недоброжелатель, соперник, изменник

Данная группа включает в себя следующие единицу:

‘аз̱ӯл — порицающий, порицающая, разлучник, соперник, хулитель, упрекающий, укоряющий;

‘а̄з̱ил — те же значения, мн. ‘ава̄зил, ‘уз̱з̱а̄л, ‘уз̱з̱ал;

‘аз̱ӯл ал-байн — разлучник;

г̣ура̄б ал-байн — ворон разлуки;

рак̣ӣб — соглядатай, соперник;

х̣а̄сид — завистник, мн. х̣усса̄д (х̣асад — зависть);

х̣асӯд — завистник;

д̣идд — противник,соперник;

ва̄шӣ — клеветник, соперник, доносчик, ябедник, сплетник, мн. вуша̄т, ва̄шӯна / ва̄шӣна;

х̮а̄’ин — изменник, предатель;

ма̄’ил — склоняющийся [к измене], уклоняющийся [от любви], уходящий, изменник;

ка̄ших̣ — враждебный, злобный, мн. кашихуна/кашихин;

‘адувв — враг, мн. а‘да̄’;

г̣ӯл — злой дух;

‘а̄тиб — упрекающий;

насӣх мурӣб — коварный советчик;

ла̄’им — порицающий, упрекающий, хулитель (ла̄ма — порицать).

Чувства антагониста:

буг̣д̣ — ненависть;

курх — отвращение.

В словарях арабского языка, а также в двуязычных словарях часто не приводятся значения ряда слов, характерных для поэтического языка арабской лирики. «Слово в стихе,— пишет Ю. М. Лотман,— это слово из естественного языка, единица лексики, которую можно найти в словаре. И тем не менее оно оказывается не равно самому себе. И именно сходство, совпадение его со «словарным словом» данного языка делает ощутимым различие между этими — то расходящимися, то сближающимися, но отделенными и сопоставленными — единицами: общеязыковым словом и словом в стихе… Слово в поэзии «крупнее» этого же слова в общеязыковом тексте… Поэтический мир имеет… не только свой список слов, но и свою систему синонимов и антонимов» [88, с. 85-87]. Например, словарные значения слова ма̄’ил (субстантивированное причастие от глагола ма̄ла) связаны с «склоняться, наклоняться; питать склонность, симпатия (с предлогом ила̄); покровительствовать, относиться сочувственно; заворачивать, заходить; отправляться, направляться; вести, отвести; прислоняться; чувствовать антипатию, враждебность (с предлогом ‘ан), отклоняться, отходить, отворачиваться». Здесь функцию русских приставок с и от выполняют соответственно предлоги ила̄ и ‘ан, однако в поэтических текстах эти предлоги часто оказываются опущенными, и тогда смысл слова выявляется только в контексте. Обычный сюжет арабских лирических песен и стихотворений — несчастная любовь, жестокость возлюбленной и измена, соответственно глагол ма̄ла даже без последующих предлогов приобретает специфическое для лирической поэзии значение «отходить, отворачиваться, чувствовать антипатию, изменять». Причастие действительного залога от глагола ма̄ла — ма̄’ил, мн. ма̄’илӯн, и прилагательное амйалу, мн. мӣл, в словарях обычно приводятся со значениями «склоняющийся, наклонный, покатый» [22, с. 777] или «более склонный к чему- либо», а также «трусливый, робкий; безобразный, гадкий; бесчестный; мерзкий» [169, т. 2, с. 638]. На основании этих словарных значений названные причастие и прилагательное в поэтических текстах получают значения «склонный к измене в любви», «изменник». Например:

Она угощала меня свежим хлебом и рыбой.Бойся изменников (мӣл, 4), знаю характер изменчивый твой.Меч обожания длинен, достигнет и рассечет.Ни деньги тебя не спасут, не спасут и мольбы.

Только вчера, о люди, вы сказали: «любимые (ах̣ибба, 2) нам»И мы с удовольствием вас в брачных бумагах своих записалиТеперь же, когда открылись ваши низкие мысли,Сердце мое навек отвратилось от вас.Из наших бумаг изменников (ма̄йлӣн, 4) вычеркнул я.

В. Спитта-бей переводит слово ма̄‘илӣн на немецкий язык, как Wankelmuthigen «нерешительные, колеблющиеся» [182, с. 489], однако контекст подсказывает, что здесь следует употребить более категоричные по смыслу слова «бесчестные, изменники». В некоторых случаях это значение слов ма̄ла, ма̄‘ил, амйал выступает совершенно отчетливо:

Забыть тебя? Пустые слова! Забыть тебя? О боже!Невозможно! Никогда! И не подумаю даже.Не мыслю, чтоб сердце мое изменило (ма̄ла, йамӣлу[11], 4),Кого-то другого потом полюбило.

В современной суданской поэзии встречается такое же употребление этих слов, например, у поэта Мухтара Мухаммеда Мухтара:

О любимый (х̣ибб, 2), ты со мной связь (вас̣л, 1) прервал (с̣арама, 3)Из-за злобных наветчика (ва̄шӣ, 4) слов.Ты оставил (джафа̄, 3) страдальца (му‘анна̄, 3) влюбленным (с̣абб, 3),Увлеченного (муг̣рам, 3) так, что сгорел бы он от любви,Если б не слезы (дам‘, 3) его.О красавец (джамӣл, 2), ты изменил (ма̄ла, 4) и ушел.Я лишен твоей близости (к̣урб, 1) и любви (вас̣л, 1).Что тебя увело? Шалость или кокетство?Ты забавляешься тем, кому любовь (х̣убб, 1) твоя не отрада.Ты в блаженстве (на‘ӣм, 1), в прохладных чертогахИ забыл обо мне.Когда б ты был верен и добр,Не стал бы слушать наветчика (ва̄шӣ, 4) лжи, что тебя от меня отдалила.

Словари не указывают специфических значений и других слов данной группы, выступающих в контексте поэтических произведений. Так, слово ‘аз̱ӯл согласно словарям означает «постоянно упрекающий, хулитель» [22, с. 506]. В поэзии оно, сохраняя свое основное значение, получает и новое — «соперник», отмечаемое только «Дополнением к арабским словарям» Дози [169, т. 2, с. 108]. Слово ракиб переводится как «стоящий на страже, наблюдатель, надзиратель; соглядатай» [22, с. 302]. В куртуазной европейской поэзии трубадуров этот персонаж трансформируется в «ревнивого мужа» [94, с. 90, 159], а в персидской получает значения «страж», «соперник» [104, с. 208]. Значение «соперник» у этого слова прослеживается и в арабских поэтических текстах. Слово ваши имеет перевод «доносчик, ябедник, клеветник, сплетник, наветчик». В поэзии трубадуров персонажем, аналогичным этому, является lausengiers «льстец-клеветник», о котором М. Б. Мейлах пишет следующее: «Обследование нескольких сотен случаев употребления этого термина в песнях трубадуров приводит к выводу, что речь может идти лишь о совершенно фиктивном антикуртуазном корреляте куртуазных персонажей, обладающем ограниченным набором функций, которые в целом сводятся к разрушению любви… Проблема «клеветника» имеет, однако, еще один, как бы положительный аспект. Льстец-клеветник, постоянно угрожая разрушить любовь клеветой и доносами, может исполнять чисто структурную негативную роль, одновременно при этом как бы актуализируя эту любовь в свете нависшей над ней опасности… Клеветники персонифицируют в поэзии трубадуров препятствия, возникающие на пути истинного влюбленного, которые отдаляют куртуазную любовь от ее осуществления и тем самым сохраняют ее силу. Можно сказать, что если бы клеветников не было, то их следовало бы выдумать… сами трубадуры сознавали системный характер этого персонажа, обусловленный всей структурой куртуазного универсума» [94, с. 114-115]. Эти выводы вполне сопоставимы с теми, которые следуют из наблюдения над арабской лирической поэзией. Следует заметить, что близость характеристик куртуазного универсума у трубадуров к системе арабской любовной поэзии свидетельствует о несомненной их связи, следовательно, и о влиянии арабской поэзии и философии на трубадуров, на поэзию европейскую.