Естественная история Рая - Йорн Асгер

Пришедшего первым первого и обслуживают. В этом могут быть свои преимущества, но подчас лучше быть тем, кто смеется последним. Адам несколько поспешил со своей историей происхождения. Теперь он очутился на коленях перед женщиной, и вдобавок девственницей, с сыном на руках, которому суждено было оказаться принесенным в жертву, быть распятым на кресте как преступник — прекрасная модель жизненного пути мужчины! А сверх того, тут же, под боком, и слегка сбитый с толку папаша Иосиф. В нем, бедолаге, не осталось уже ничего от патриарха, одна лишь обязанность принять чудесное отцовство кого-то другого. Для женщины — сплошная лафа. Ей больше не было нужды любить своего мужа. Она была даже обязана посвятить всю свою «любовь» истинному божественному отцу, который не вмешивался в ее дела, не тиранил и к тому же на самом деле не существовал. Ему, короче говоря, она могла посвятить себя от всего сердца — по крайней мере, с виду. К тому же, если всё это становилось слишком абстрактным, на Земле имелись и запасные, наместники божественного отца, которые, следуя по пути святого Петра готовы были посостязаться с ним в том, что касается измены. Образовался целый синдикат в этом роде под названием Церковь, но, помимо того, хватало и конкуренции со стороны неорганизованных элементов, Такая конкуренция, объявленная незаконной и еретической, особенно развилась в Провансе, что, из соображений порядка и дисциплины, потребовало организовать крестовый поход, дабы всё это заживо выжечь. Что и было сделано к всеобщему удовлетворению — за исключением влюбленных, для которых этот уголок на Земле стал святой землей, и поныне возделываемой под именем романтизма.

Средние века стали для женщин раем. У которого был только один недостаток, присущий и всем остальным раям: Ева умирала от скуки. Она избавилась от тирании мужа, послав его работать, а работой его было прореживать ряды варваров-мусульман — слишком умных и образованных, чтобы втянуться в подобную игру, сарацинов. Мы оказываемся тут в самых что ни на есть благородных кругах: нам предстоит изучить верховенство. Присмотримся поближе.

Пока что доблестные дворяне, принеся обет Богу и верности его делу, позволяли арабам прореживать и свои ряды, поскольку те умели защищаться, история Исава и Иакова принимала новый оборот. Иакова теперь звали Трубадуром, крутым любовником, слишком ушлым, чтобы подвергать себя в безвестных местах бесполезным опасностям, тоща как в надежном месте маячили сладостные и чудесные победы. Подобный типаж существует во все эпохи, даже в наши дни, но в ту пору он стал настоящим героем. Он днем и ночью выдавал на-гора свои поэмы, он достиг совершенства в рыцарских дуэлях, и вполне понятно, почему рыцари, которые в это время ходили на рысях по пустыням закованными в железо, постепенно пришли к выводу, что там слишком жарко. Тем паче что наиболее умные из них, изголодавшись по крупицам интеллектуальной жизни, были вынуждены искать наставлений у своих врагов, которых в принципе им следовало презирать. Предприятие начинало рушиться во всю прыть.

Христиане опробовали было крестовые междусобойчики. Победа здесь давалась куда легче, но это лишь усугубляло катавасию. Начали задумываться, не преувеличена ли слегка невинность Девы и Церкви. Начали присматриваться к поведению средневековых королев, а заодно и пап, и испытали легкое отвращение к тем, кто велся на всю эту бутафорию. Изобрели, чтобы слегка подлатать фиаско, гуманизм.

Гомофильский гуманизм

Гуманизм — забавный выблядок. Он удержал на плаву иудейскую версию райской истории в качестве социальной и духовной истины, истины абсолютной, неоспоримой. Он сохранил средневековый идеал женского и гражданского духа, доказывая, однако, что самим женщинам его недостает и только мужчина способен по-настоящему его сподобиться.

Тем самым произошло то, что происходит всякий раз, когда вид, занявший главенствующее положение, не выполняет свою верховную функцию. Он обречен: на него смотрят как на паразита. И к женщинам стали относиться как к паразитам. Оказалось, что мужчина вовсе не знает женщину. Всё то, что на протяжении веков он наговорил о ее красоте, утонченности, доброте и страстности, было лишь проекцией его собственной души вовне. Если хочешь узнать правду о женском духе, нужно слушать только самих женщин, а то, что они говорили, было не слишком на руку мифу об их божественном превосходстве. Святая Дева заметно подрастеряла свое обаяние.

Северяне, которые на протяжении всего Средневековья спали и видели, как бы отвоевать себе право на господство, естественно, воспользовались случаем, развязав протестную войну: она, думалось им, поправит их дела, вернет на патриарший трон.

Их ярость в основном вызывал тот факт, что все крупные — и мало-мальски умные — обольстители, а в таких недостатка не было, предпочитали оставаться под защитой Церкви — эгида которой, благодаря гарантированному безбрачию, снимала всякую потребность в наследовании и поддержке. Все мужчины норовили влиться в Церковь, чтобы их подобающим образом любили женщины. Что возмущало мужей.

Хворь гуманизма проистекает из базисной установки ветхозаветной райской истории: мужчина, и тем паче общество, не является естественным отпочкованием природы; в человеческом коллективе нет ничего естественного, и, наряду со всем остальным, женщина тоже является продуктом, выработанным цивилизацией. Эту вздорную установку, согласно которой может существовать нечто вполне определенное, что можно назвать естественным в сравнении с чем-то другим, что из-за этого должно стать сверх- или внеестественным, разоблачил в прошлом веке великий шведский поэт К. Ю. Л. Альмквист4, в жалком образе Раскольникова окарикатуренный Достоевским. Эта гуманистическая установка, порождающая абсолютное разграничение между человеком и животным, проистекает из потребности древних греков отыскать причину, способную оправдать их главенствование над рабами. Тот, кто в наши дни основывает свою мысль на таком искусственном разграничении, всего лишь пытается оправдаться за место, доступное сегодня большей части человечества; стремится возвыситься над жизнью, призывая к одностороннему переходу, окрещенному красивым и смехотворным словом «трансцендентность». Город естественен ровно в той же степени, как и лес или пчелиные соты. Человеческое общество по природе ничем не отличается от общества животных. Если одно из них неестественно, то неестественно и другое. Если наша естественная история должна иметь хоть малейшее разумное основание, она автоматически подразумевает естественную историю человека, искусства, богов, всего на свете. При желании можно представить всю историю, не привлекая никаких ценностных шкал. Для этого потребуется полностью проигнорировать динамику видов, сведя их бытие к простым пространственным представлениям о теле. Так и поступают, сводя настоящее к мгновению, а реальность к чисто пространственной концепции, как сделал Декарт, но при этом исключаются любые возможности обсуждения начал и концов чего бы то ни было. Королева Швеции Кристина увидел а эту опасность, когда зазвала в Стокгольм Декарта. Но в тот момент, когда она обнаружила, что он не в состоянии снабдить ее шкалами социальных и иерархических ценностей, ему уже пришел конец. Ей, впрочем, тоже.

Мы не можем установить ступени лестницы всего живого, от низшей до высшей жизни, смешать их с человеческой жизнью, а потом внезапно пояснить, что человек вовсе не является естественным отпочкованием природы, что это чисто историческое представление. Отсюда вытекает полная нелепица, что, мол, вся иерархия видов — не более чем историческое представление. Можно отказать в какой бы то ни было важности историческим представлениям и вообще истории. Можно сказать, что история смешивается с мифологией. Но не надо смешивать миф с уловлением какого-то смысла. Смысл имманентен объекту. Он открывается сознанию в живом переживании, тогда как миф представляет собой «трансцендентное» представление, ускользающее от всякого осознания. Сорель5, Розенберг6, Хайдеггер и Сартр со всё меньшим успехом пытались реабилитировать эту так называемую неконтролируемую трансцендентность. Теперь к этому подключились и женщины.