Оливер Сакс - Зримые голоса
Личное и политическое всегда переплетаются, а здесь ко всему добавился еще и лингвистический аспект. Барбара Канапель приходит к этому выводу, прослеживая влияние Стокоу, влияние нового сознания на себя и на то, как она стала осознавать себя как глухую личность с особой лингвистической идентичностью – «мой язык – это я» – и начала рассматривать язык жестов как центр, вокруг которого строится коллективная идентичность глухих. («Отвергать язык жестов – это значит отвергать личность глухого человека… ибо язык жестов есть личностное творение глухих личностей как группы, это единственная вещь, которая целиком и полностью принадлежит исключительно глухим людям».) Движимая этими рассуждениями, Барбара Канапель в 1972 году создала движение «Гордость глухих», призванное укрепить самосознание глухих.
Чувство уничижения и пренебрежения, пассивность глухих и даже их стыд за свою глухоту – все это было широко распространено вплоть до начала 70-х; эти чувства пронизывают вышедший в 1970 году роман Джоанны Гринберг «В этом жесте». Потребовался «Словарь Стокоу» и признание языка жестов лингвистами, чтобы началось движение в противоположном направлении, движение к самоидентификации и самоуважению глухих.
Это был решающий, но не единственный фактор возникновения движения глухих в 60-е годы. Были и другие, не менее мощные, и все они слились, став причиной революции 1988 года. Во время этой революции царило настроение 60-х, сочувствие к бедным, обездоленным, инвалидам, меньшинствам – это было движение за гражданские права, возрождение политической активности, движение «гордости» и «освобождения». Все это происходило в то время, когда язык жестов, медленно преодолевая ожесточенное сопротивление, получил научное обоснование и признание, а глухие так же медленно начали обретать коллективное самосознание и надежду в борьбе против негативного образа и отношения, которое преследовало их на протяжении целого столетия. Росла тенденция ко всеобщей терпимости в отношении культурных различий, ощущение того, что люди, какими бы разными они ни были, одинаково ценны и равны друг другу. Крепло убеждение, что глухие – это люди, а не скопище отчужденных от мира инвалидов. Это была борьба за отказ от чисто медицинского взгляда на глухоту как на патологию, за восприятие глухих с антропологической, социологической или даже этнической точки зрения[135].
Рука об руку с отказом рассматривать глухоту исключительно как медицинскую, клиническую патологию шло все возрастающее участие глухих в самых разнообразных жанрах искусства – от документального кино и драматургии до сочинения романов, что оказалось весьма плодотворным и творческим. Изменение отношения общества к глухим и их отношения к самим себе отражалось в произведениях искусства и воздействовало на читательскую и зрительскую аудиторию: образы глухих перестали напоминать робкого и страдающего мистера Сингера из книги «Сердце – одинокий охотник» и стали ближе к героине «Детей малого бога». Язык жестов проник на телевидение, в такие программы, как «Улица Сезам», стал факультативным предметом в некоторых общеобразовательных школах. Вся страна словно проснулась и впервые заметила невидимых и неслышимых прежде глухих. Глухие тем временем тоже познавали себя, начали осознавать свою очевидную роль в обществе и дремавшую до поры силу. Глухие люди и те, кто изучал их, обратились к прошлому, чтобы найти (или создать) историю, мифологию и наследие глухих[136].
Таким образом, за двадцать лет, прошедших после публикации статьи Стокоу, новое сознание, новые мотивы, новые силы объединились и пришли в движение, наметилось противостояние глухих и слышащих. Семидесятые годы стали свидетелями организации не только «Гордости глухих», но и «Власти глухих». В среде прежде пассивных глухих появились яркие лидеры. Обогатился и лексикон языка жестов, в нем появились такие слова, как «самоопределение» и «патернализм». Глухие, которые до этого воспринимали самих себя как «инвалидов» и «зависимых» – потому что именно такими их считали слышащие, – начали думать о себе как о сильном и самостоятельном сообществе[137]. Было ясно, что рано или поздно это противостояние выльется в бунт, в политическое требование самоопределения и независимости и окончательного отказа от патернализма.
Упрекая администрацию университета в том, что она «глуха к нуждам глухих», студенты не обвиняли ее во враждебности, но скорее в дурном патернализме, основанном на жалости и снисходительности, а также на упорном убеждении в некомпетентности и нездоровье подопечных. Особые претензии студенты высказывали врачам, работавшим в университете. Студенты считали, что врачи смотрели на глухих просто как на больных, страдающих поражениями уха, а не как на людей, приспособившихся к иной сенсорной модальности. В целом глухие чувствовали, что это оскорбительное добродушие основывалось на шкале ценностей слышащих, которые говорили: «Мы знаем, что для вас лучше. Позвольте уж нам управлять вами». Это касалось всего: выбора языка (пользоваться языком жестов или нет), определения пригодности для обучения или работы. Считалось – после расцвета середины XIX века, – что глухие должны работать машинистками или почтальонами или выполнять любую другую неквалифицированную работу и не мечтать о высшем образовании. Другими словами, глухие очень сильно ощущали грубый диктат, чувствовали, что с ними обращаются как с детьми. По этому поводу Боб Джонсон рассказал мне одну типичную историю:
«За те несколько лет, что я проработал в университете, у меня сложилось впечатление, что профессорско-препода-вательский состав, как и администрация, относится к студентам как к домашним питомцам. Вот, например, один студент обратился в отдел оказания помощи глухим. Сотрудники этого отдела объявили, что будут учить студентов, как проходить собеседование перед приемом на работу. Студент явился в отдел и написал свое имя в списке. На следующий день ему позвонила женщина из отдела и сказала, что договорилась о собеседовании, нашла переводчика и вызвала такси, которое отвезет студента на собеседование. Студент страшно разозлился, но женщина не могла понять почему. Тогда он объяснил ей: «Я делаю это для того, чтобы научиться самому звонить нужным людям, самому вызывать такси, самому находить переводчика, а не для того, чтобы вы делали это за меня. Как раз этого-то я и не хочу». В этом суть всей проблемы».
Студенты Галлоде оказались вовсе не такими инфантильными, какими их считали (и какими, как многим казалось, они сами себя считают), проявив удивительную компетентность в подготовке и проведении мартовского выступления. Эта компетентность особенно поразила меня, когда я зашел на пункт связи, нервный центр забастовки, оборудованный телетайпными телефонами[138]. Отсюда глухие студенты круглосуточно и мастерски общались с прессой и телевидением: приглашали корреспондентов, давали интервью, сообщали новости, выпускали пресс-релизы, успешно заручились поддержкой конгресса, кандидатов в президенты и профсоюзных лидеров. Здесь начался сбор средств для кампании «Глухой президент сегодня!» Когда потребовалось, они смогли обратить на себя внимание всего слышащего мира.
К голосу студентов прислушалась даже администрация – после четырех дней, в течение которых на студентов смотрели как на глупых, капризных, не в меру расшалившихся детей, которых следовало просто призвать к порядку, доктор Цинзер была вынуждена взять паузу, переосмыслить свою позицию, посмотреть на вещи в новом свете и, наконец, подать в отставку. Она объявила о ней в трогательных и, по-видимому, искренних выражениях, сказав, что ни она, ни совет не предполагали, каким сильным окажется накал страстей и самоотверженность протестующих, и не предвидели, что это выступление возглавит широкое движение за права глухих по всей стране. «Я ответила на это небывалое общественное движение глухих», – сказала она, подписывая заявление об отставке в ночь на 11 марта, и отметила, что рассматривает событие как «особый момент нашего времени», уникальный момент подъема движения за гражданские права глухих.
Пятница, 11 марта. Настроение в кампусе разительно переменилось. Сражение выиграно. Царит всеобщее ликование. Но решающие битвы еще впереди. Плакаты с четырьмя требованиями заменились новыми, с 3 1/2 требованиями, так как отставка Цинзер – это только первый шаг к удовлетворению первого требования: немедленного избрания глухого президента. Но студенты успокоились, напряжение и гнев четверга улеглись, когда миновала опасность безнадежного унизительного поражения. Глухие проявляют великодушие, вызванное, как мне думается, словами, с которыми Цинзер подала в отставку, пожеланием всего наилучшего «уникальному общественному движению», частью которого она считает и себя.
