Наум Халемский - Форварды покидают поле
Андрей Васильевич на два месяца уехал в Пески крепить союз рабочего класса с крестьянством, и Степка совсем переселился к нам. Я помогаю ему точить ножи-ножницы. Мы приносим с базара сало, картошку, хлеб. Денег мама у Степы брать не хочет, но он страх какой гордый и весь заработок все равно тратит на нас. Малышке платьице купил, Вере — ситца на кофточку. Настоящий фабрикант Савва Морозов! Попробуйте сказать ему хоть слово — насупится, объявит голодовку или просто станет собирать вещевой мешок…
Толя, мой старший брат, видит в нем благородные черты Андрея Васильевича. Анатолий любит загнуть. Высокопарные слова — его конек. При чем здесь благородство? Попятно, когда благородным называют Лазо или Овода, Спартака или Котовского, но Степку? Смешно. Впрочем, Таракана, бывшего моего классного наставника, учителя физики, брат тоже зачислил в благородные. Недавно физик неожиданно притащился к нам на четвертый этаж. Замучился, свистел, точно старый пароход, — у него бронхиальная астма.
Окончил я школу год тому назад. Пора уж и забыть Вовку Радецкого, тем более, что он сам настаивал на изгнании меня из школы, как неисправимого хулигана. Однажды, когда речь зашла о футболистах, сказал, будто у них заторможенное мышление и думают они в основном ногами. Такие слова не забываются.
Закончив колоть дрова на черном дворе, я потащил их к нам на верхотуру. Дома — никого. Малышка спала. Дверь я оставил открытой. Вхожу, а Таракан сидит на стуле и вытирает лицо и шею носовым платком, а в груди у него свистит, точно в кипящем чайнике. Я оторопел.
— Здравствуй, Вова, — сказал он, поднимаясь навстречу.
— Здравствуйте, Тимофей Ипполитович.
— Работаешь где-нибудь? — участливо спросил он.
Следовало сразу сказать правду, но я не терплю, когда меня жалеют.
— Пока, временно, — неопределенно промычал я.
— А я хотел попросить тебя принять участие в ремонте школы.
«Как бы не так, — подумал я, — всегда мне выпадает самое трудное. Точильный станок носить, школу бесплатно ремонтировать — школу, из которой он же меня выгонял».
Готов поклясться — он отгадал мои мысли.
— Сможешь немного подработать.
— Но я ведь ничего такого делать не умею…
— Там не умение нужно, а силенка.
— Тогда что ж — помогу…
Тимофей Ипполитович обрадовался, вынул из. бокового кармана бумажник и отсчитал несколько рублей.
— Получай аванс.
— Какой аванс? — не понял я.
— Самый настоящий, за работу.
Я долго отказывался, но учитель настоял на своем. Потом пришла мама и расстроилась ужасно, зачем я такую уйму денег взял: мы, мол, не нищие.
Поработал я на ремонте школы дней пять, вызывает меня прораб. Дает расписаться в ведомости и шесть целкашей вручает. Я отказываюсь, уверяю, что уже получил.
А он смеется:
— Спятил ты, сынок! Когда же и от кого ты мог получить?
— Учитель физики уплатил.
— А он к нашему делу никакого отношения не имеет.
Тогда-то я все понял. Честно скажу, взрослые люди очень и очень разные. Разобраться в них нелегко. Легче извлечь квадратный корень из любого числа.
В общем, мать сама отнесла Таракану деньги. Возвратилась она какая-то просветленная, бодрая, на мои вопросы отвечать не стала, а только велела изъять из употребления слово «Таракан». Пожалуйста, можно обойтись и без него.
После смерти отца я старался не перечить матери. Однажды я услышал ее разговор с соседкой.
— Вова так изменился, похудел, стал молчаливым и серьезным, — сказала соседка.
— Не сглазить бы, — отозвалась мама, — он даже в футбол перестал играть, шутка ли?
И правда, гонять мяч как-то не хотелось. Но сегодня ни свет ни заря заявился к нам сам капитан. Через несколько дней, возможно, состоится важная игра на Красном стадионе. Марченко клянется, будто «Молнией» заинтересовались короли киевского футбола — Подвойский, Дзюба, Бойко, Фоминых. Верить, не верить? Когда я отказался играть, неожиданно вмешалась мама:
— Почему не пойти? Человеку отдых тоже необходим…
Нет, клянусь, никогда я не пойму взрослых! Как она проклинала всегда футбол, и вдруг…
В общем, мы со Степкой идем на тренировку. По дороге встречаем мадам Бур — мать Керзона. Она несет судки с обедом. Если провести конкурс толстух, мадам Бур, вне всякого сомнения, выйдет на первое место не только по Черноярской, но и по всему городу. Керзон уверяет, будто у нее неправильный обмен веществ. Степан с ней знаком, он часто точит ей ножи, вот почему сейчас он смело подходит и совершенно серьезно спрашивает:
— Мадам Бур! Хочу поправиться, а то я точно из хряща сделанный, факт. Скажите, если это не секрет, как устроить неправильный обмен?
Степан задирает рубаху и демонстрирует свою худобу.
В глазах-щелочках мадам Бур вспыхивает негодование, подбородок колышется, точно студень, а огромная грудь дышит, как кузнечный мех.
— Босота проклятая, — хрипит она. — Ослепнуть вам, чтобы вы меня не видели! Сдохнуть вам, чтоб я вас не видела!
Отступаем рысью, а вслед несутся проклятия.
— И чего она взбеленилась? — недоумевал Степка. — Не иначе как Керзон сбрехал насчет обмена. Сейчас мы его прижмем, факт.
Но прижать Керзона не довелось. На воротах стоял Илья — разгоряченный, потный, в штанах, разодранных на самом неприличном месте.
— Почему Илья на воротах, а не Керзон? — спросил я Олега. Он улыбнулся лукаво:
— Не знаешь? В Москву его вызвали. Троцкому дали по соплям, а Оська заместо него будет принимать военный парад. Вот он и учится стоять в движущемся автомобиле.
Ребята бросили играть, острота Красавчика пришлась им по душе. Илья и Гаврик дружно рассмеялись.
Один Санька сердился:
— Ты настоящий попугай: заучил чепуху и бубнишь.
— Нет, правда, Керзон перешел на сторону революции.
Олег уселся на кирпичи, заменявшие штангу ворот.
— Вы темные, несознательные элементы. Гоняетесь за мячом, калечите друг друга, а тем временем весь пролетарский класс торжествует: ведь в его ряды добровольно перешел порвавший с нэпманами Керзон.
Степка пожал плечами:
— Мадам Бур мы встретили сейчас, шла с судками. Она меня так припугнула, будь здоров.
Олег оживился:
— Ясно, все ясно! Мама опешит на свидание с сыном, порвавшим со своим классом.
Даже Марченко взбеленился:
— Ей-богу, дам по уху! Заткнись, я сам расскажу.
Но Красавчик уже вошел во вкус, ему не хотелось сразу сообщать сногсшибательную новость.
— Можешь дать по уху, — смело бросил он Марченко, — но от этого Степка и Вовка не перестанут быть темными и несознательными элементами. Клянусь матерью божьей, — для вящей убедительности Олег перекрестился, — они даже газет не читают. Не читаете ведь?
— А чего я там не видел?
— Нет, вы поглядите на него! Каждый сознательный урка выписывает две-три газеты. А Керзон только и рассчитывает на вашу темноту. Зная, что газет вы не читаете, он напечатал заявление, в котором отказывается от папы-нэпмана и переходит в ряды пролетариата.
По моему лицу Олег понял, что я принял это за шутку.
— Могу дословно прочесть заявление Керзона. — Олег напустил па себя серьезность и голосом, каким произносят надгробные речи, изрек: «Лучше умереть с голоду, чем жрать эксплуататорский хлеб. Смерть гидре капитализма и моему папе-нэпману. Да здравствуют Сакко и Ванцетти!»
— Вот подлюга, от родного отца отказался, — сплюнул в сторону Степа. — Теперь понятно, отчего его мамаша на людей кидается, факт.
— Не волнуйся, мадам каждый божий день навещает этого борца за идею, носит ему куриный бульон и прочую жратву.
— А он где? В общежитии? — спросил Степан.
— У тетушки. Она держит мастерскую плиссе-гофре на Николаевской, возле кондитерской.
Свои замечания Олег — изящный и живой, как ртуть, красавчик с озорными глазами — сопровождает выразительной жестикуляцией, вызывая хохот товарищей.
— Бедный Керзон, он ведь у тети припухнет от голода!
— О, покинутые родители ничего не пожалеют для блудного сыночка, даже денег для уплаты комсомольских взносов.
Все рассмеялись. Лишь Славка Корж мрачно сказал:
— Илья вратарем не сыграет. Без Керзона нечего идти на стадион.
— Это верно, — согласился Марченко. — Его нужно притащить. Пусть Вовка и Степка сходят к нему.
— Сходить можно, — согласился я, — но вдруг он ударится в амбицию?
— В амбицию? А вы ему по сопатке — учить вас, что ли? — рассердился капитан.
— Его этим не возьмешь, — вмешался Олег. — Сказать ему надо так: «Не явишься на игру — вся команда пойдет в райкомол тебя, гада, разоблачать. Расскажем, какой ты борец за свободу. И про тетю, и про маму все расскажем».
Не откладывая, направляемся с Точильщиком на Николаевскую. Санька отказался идти с нами — он сейчас «болеет» Джеком Лондоном. Сидит, поджав ноги, как идол, и шелестит страницами. Только и слышно от него: «Белый клык», «Лунная долина»… Мартина Идена он считает лучшим парнем на земле.
