Лекции по античной философии. Очерк современной европейской философии - Мамардашвили Мераб Константинович
Хотя я выбирал максимально простые слова, суть дела все же трудно уловить. И по тому, как я это излагаю, вы должны были понять, что мне самому все время стоит усилия, чтобы я мог это понимать. Но тем самым я просто ходячая наглядная иллюстрация того, о чем я сам же говорю, цитируя Декарта, а именно что мысль — во времени. Она предполагает, что какое-то время je persiste dans la pensée (я пребываю в мысли). И в любой момент, поскольку в содержании разделенных моментов времени нет связи одного момента с другим, я должен помнить о том, что указывает как раз на эту дискретность в содержании моментов времени, а именно о смерти.
Тем самым я одновременно поясняю, для чего служит мысль, рассуждение о смерти, сознание смерти в организации всей экономии философского рассуждения в той мере, в какой философское рассуждение имеет отношение к тому, как мы есть. А вот как мы есть — мы есть здесь и сейчас. Из «здесь и сейчас» — завязка на будущее: будущее все целиком здесь; завтра знать не имеет значения, завтрашняя добродетель не имеет значения; hic et nunc целиком и неделимо; и на вчерашней добродетели нельзя улечься спать. Получаем парадоксы. Все в этом здесь движущемся, перемещающемся и становящемся моменте, который движется, набросив завязки на прошлое и на будущее, — это и есть история (то, что называется историей). И Гераклит говорит: в одну и ту же реку нельзя войти дважды[65]*. Вот что означает фраза Гераклита или образ реки, — ведь посудите сами: сказать, что в одну реку нельзя войти дважды, — значит сказать, что мир только один, его нельзя удваивать. Сказать, что если бы вещи старели, то все были бы давно мертвы, — это и значит сказать, что вещи могут сами по себе пребывать, а, оказывается, они вовсе не пребывают, они смещаются, вытянутые из прошлого закидкой из hic et nunc, из «здесь и сейчас». И впереди тоже нет «завтра знать», «завтрашняя добродетель», «завтрашняя новая мысль». Только завязка. А кто завязывает? Гераклит скажет: бытие завязало. Декарт говорит: Бог завязал.
Машина, которая такими завязками внутри себя конструирует существование человека в бытии, то, что он вошел в бытие и, следовательно, стал органом бытия, в силу которого из будущего — неделимость в hic et nunc, а из прошлого — сместившееся сюда вечно живое, нестареющее, — это и есть очаг истории. В этом смысле бытие для Гераклита не природно, а исторично. На более современном языке можно было бы выразиться так: бытие есть (или в нем есть) исторический горизонт. А о том, что у него есть горизонт понимания, я уже говорил, когда рассказывал (в связи с Парменидом), в каком смысле бытие тождественно мысли, его узнающей. В этом смысле наше мышление не есть некое субъективное мышление о бытии, не есть мышление человека, отделенного от бытия и смотрящего на бытие как на лежащий вне его спектакль (как если бы был субъект, или субъективность, и был отделенный от нее спектакль внешнего мира, который человек наблюдал бы, рассуждал бы о нем или рисовал какие-то его картины). В действительности есть включение (...).
Так вот, сказать, что вещи в прошлом, или из прошлого, стареют, — это то же самое, что сказать, что мир может быть дан дважды. Сказать, что в одну и ту же реку нельзя войти дважды, означает у Гераклита сказать, что этого не может быть: мир не дается дважды и не пребывает таким образом, старея, и человек в нем занимает вовсе не природное, а историческое место.
Представьте себе такой образ. (Особенно слово «река» подталкивает к этому образу; мы обычно человеческие действия понимаем по схеме выбора, который состоит в том, что мы участвуем или решаемся участвовать или не участвовать в каком-то данном перед нами, уже состоявшемся сплетении событий.) Вот мы стоим перед рекой и что мы выбираем? Бухнуться в нее или не бухнуться в нее? Гераклит говорит, что в одну и ту же реку нельзя войти дважды. Он говорит вовсе не о том, что все течет и все меняется в том наглядном натуральном смысле, как мы склонны это понимать, Гераклит имеет в виду, что человек никогда не находится в ситуации, что ему нужно было бы так решать: он стоит перед рекой и думает, войти в нее или не войти. Может не войти, а может войти. А что такое сцепление внешних обстоятельств? Молекулы реки, течет река, в ней водовороты, сцепления частиц воды, сцепления, в которых мы будем участвовать.
Гераклит говорит нечто иное. Он говорит, что мы уже давно в реке, мы никогда не будем вне нее, так чтобы нам фактически второй раз приходилось бы решать этот вопрос, мы уже шевелим руками, мы уже делаем движения пловца. То, что мы воспринимаем как ситуацию, в которой мы участвуем или не участвуем, есть уже ситуация, в которой мы участвовали, и в этом смысле ситуация исторического. В этом смысле выйти из нее, посмотреть на нее со стороны и снова в нее войти невозможно, и не только невозможно, но еще и просто не бывает той ситуации, которую мы на нашем наглядном, обыденном языке называем ситуацией выбора. Мы уже в реке, и то, что мы называем рекой, есть то, в чем мы уже поучаствовали и что мы сами во многом индуцировали, навели.
Другая сторона этой же мысли Гераклита состоит в том, что обратно вернуться, то есть сделать вид, как если бы ничего не было, мы не можем. Иными словами, Гераклит, рассуждая таким образом (а свое рассуждение он выражал, излагал всегда афористически, специально сталкиваемыми семантическими слоями языка, неожиданным употреблением смыслов в их непривычном контексте), фактически глубоко осознавал, что в той сознательной жизни, которую он называл пониманием, в сознательной жизни как части бытия, имеющей ритмы и организованность, целостность и способы существования, отличные от раздрызга нашей обыденной жизни, в которой явления, события, акции меняются, рассеиваются, повторяются с тошнотворным автоматизмом и скукой, — в сознательной жизни есть необратимость. Как пошли, как сцепилось — вот это прежде всего интересует греков, — вы уже в реке! То, что мы называем рекой, в которую мы якобы потом снова прыгаем, — это не река вне нас, данная нам как какой-то внешний предмет, к которому мы можем присоединиться или не присоединиться. Как пошли, как сцепилось, — назад, то есть к повторению мира, к удвоению его, или размножению мира и времен, хода нет. Мотив неразмножаемости миров и времен чуть ли не с патологической навязчивостью проходит нитью через всего Платона. Без восприятия этой устойчивой нити (почему-то называемой красной, может быть по цвету крови) нельзя понять ни платоновский миф о пещере, ни платоновскую идею Блага, ни миф об Эре. {...}
В мифе об Эре снова проходит тема, обозначенная фактически образом реки, той, в которую нельзя войти дважды. Платон наглядно на мифе иллюстрирует мысль о том, что нельзя умножать времена и миры. Люди при выборе предполагают, что миры повторяются. Это фактически повторяющийся мир, если думать об этом в философских терминах: возможность выбора для тирана означает, что он снова может жить ту же самую жизнь тирана, но не делая тех ошибок, которые он делал в первой жизни. Оставаться тираном — это и значит повторять жизнь; думать, что не сделаешь ошибок, — это значит считать, что мир повторяется: можно в реку войти дважды.
Я иллюстрировал это рассуждение на современных вещах: как потом говорили (или в то же время говорили), Гитлер получил весьма неприятные результаты, потому что не доверял своим генералам, не слушал их советов. Это, кстати, платоновская тема: почему у тирана нет друзей, которым он может доверять, почему он всех подозревает и ни на кого не полагается. Платон-то знает, что повторить ничего нельзя, что тиран не может доверять. {...} Как греки говорили: все на других смотришь, а в себя не заглядываешь. В себя заглянуть — это и есть уникальный акт признания только одного мира. Так же как Эдип: пока у него были глаза, он ведь все на других сердился и все приписывал частным событиям, которые можно отменить, следовательно, мир можно повторить. А в нрав свой, как говорит трагедия, не заглядывал.
В связи с Гитлером я говорил, что умилительно читать эти «замечательные» книги, где все рассказано о том, что если бы он поверил генералам, то он двинул бы несколько дивизий не в ту сторону, а в другую — скажем, больше дивизий сосредоточил бы в московском направлении, — или если войдя в Россию, он распустил бы колхозы, то тем самым завоевал бы себе какую-то массовую опору. Он этого не сделал, но, если бы ему была предоставлена возможность, он это якобы мог сделать. А в действительности — нельзя в одну и ту же реку войти дважды, потому что эта река уже была, а река в данном случае — это природа нацизма, и нельзя распустить колхозы. Колхозы для нацизма оказались идеальной формой всеобщего контроля над массами населения, и нацизм не мог лишиться этого оружия.
