Иван Ильин - Национальная Россия: наши задачи
Итак, суждения Чаадаева, составляющие «закон» для его ученика Шельтинга, оказались на самом деле беспредметными и парадоксальными выдумками; а с точки зрения современной науки они являются до смешного устаревшими, наивными и размашисто претенциозными. И тот, кто ныне читает его пресловутые письма, начинает грустить, негодовать и стыдится за него; так мало знать и так самоуверенно и беспредметно разглагольствовать было непозволительно и тогда уже! Но католику Шельтингу это разглагольствование близко и попутно, и он не стесняется воспроизводит его как «истину» вопреки всякой правде и всякой обличенности.
Когда, например, Чаадаев говорит, что русский народ есть «ничто», «пустота», Tabula rasa, без истории, без национальности, без традиции и без самопочинной деятельности, – то на самом деле это он сам не знал ничего о своем отечестве, над которым он надругивался; – не знал ничего, не мог знать, да и не хотел. Эта «пустота» жила в нем самом; это «ничто» – выражало только его собственное невежество. Это он растерял все традиции своего народа, чтобы отречься от Православия в презрительных словах и поставить католицизм мерою совершенства. Однако к римской церкви он окончательно не примкнул, как это сделали Печорин, князь Гагарин и еще кое-кто из тогдашней интеллигенции. Его «литературная» деятельность состояла в том, что он писал выдающимся иностранцам – по-французски и в поучающем тоне – письма, которые у него дома переписывались. В этих письмах он поносил свой народ и свое отечество; а когда выдающиеся люди того времени, как, например, философ Шеллинг, не удостаивали его ответом, то он изумлялся и негодовал. Так он и остался – беспочвенным корреспондентом, католическим снобом, невежественным поругателем своей родины, самодовольным парадоксалистом…
Если, например, читаешь у Чаадаева, что «порядки» европейского средневековья походили боле всего на Царство Божье на земле, то невольно спрашиваешь себя: что это, полное невежество, заведомая ложь или больной бред? – Или, когда читаешь у него, что вся реформация является плачевным событием; или, что Европа целыми веками жила как настоящая федерация; что история вообще есть лишь тогда история, если во всех делах господствует единый принцип и т. под., то видим перед собою беспочвенного фантазера с давно уже преодоленною необразованностью. И становится стыдно.
Но Шельтинг является его учеником и последователем; и нетрудно себе представить, куда это ведет. То, что у Чаадаева ест апломб, основанный на невозможности настоящего знания, оказывается у Шельтинга нежеланием знать историческую правду, ибо он нуждается во всех этих фантазиях, ошибках и нарочитых наивностях для того, чтобы внушить своему читателю свою собственную доктрину, которая в общем имеет такой вид.
Шельтинг стремится внушить читателю, что современный тоталитарно-коммунистический режим со всеми его опасностями и планами завладения миром – выражает настоящую духовную субстанцию русского народа. Россия и большевизм едины. Мы уже слыхали это и до Шельтинга от современных полурусских недоумков или предателей. Но в целую «чаадаевскую доктрину» эта ложь развертывается впервые. Русская история, видите ли, была сплошным потоком унижения и рабства. Именно поэтому русский, как раб, ищет себе компенсации в виде завоевания мира: этому рабу снится сон о всемирной деспотии и эксплуатации других народов. Агрессивность сидит в русской крови, как воля к экспансии. Так было уже у славянофилов: вся их доктрина, их восхваление русского народа и особенно греческого Православия, коренится не в какой-нибудь религиозной вере, и не в искреннем патриотизме, но в необузданном честолюбии, в «мании грандиозе», которая выросла, как у древних иудеев, из унижений и из жажды компенсации. Русская интеллигенция вообще не умеет воровать; она пытается только, подобно Шатову в «Бесах» насильно завладеть верою, чтобы злоупотребить ею политически и националистически.
Вся книга Шельтинга наполнена такими искажениям, умолчаниями или поношениями. Так он уверяет, будто Петр Великий «ненавидел, преследовал и разрушал» «все русское» и добивался полной европеизации России; эта нелепая выдумка совершенно не соответствует действительности, зато превращает гениального человека в тупого фанатика. Читаешь эдакое и думаешь: чего здесь больше – невежества, ненависти или развязности? Известная патриотическая отповедь Пушкина, данная Чаадаеву, замалчивается совсем: «Клянусь Вам моею честью, что я ни за что не согласился бы переменить родину, ни иметь другую историю, чем история наших предков, какую нам послал Господь…» Этим искажен духовный облик Пушкина, с его дивною прозорливостью и патриотизмом: ибо он ведал духовным опытом такую глубину России, которая оставалась недоступной духовному изгою Чаадаеву. А вот Шельтинг, цитируя слова Шатова из «Бесов», приписывает их смысл самому Достоевскому, тогда как на самом деле Шатов вместе с Кирилловым, Верховенским и Ставрогиным стоит в ряду соблазняющих Россию «бесов»… – Вот чистый духом и глубокомысленный А. С. Хомяков изображается как «одержимый» «честолюбец» и предшественник большевиков… Шельтингу и его всеискажающей католической пропаганде нужно изобразить религиозно-лирические мечты славянофилов, как «беспримерную» претензию русского раба, как предел национальной и религиозной гордыни. Но зато о германском империализме, подготовлявшемся у Фихте Старшего («Речи к немецкому народу»), у Гегеля («Философия права»), и у других публицистов и генералов, и, наконец, осуществленном в 1914–1918 году (Вильгельм II), а потом 1933–1946 годах (Гитлер), он не имеет ничего сказать. Кто такие «славянофилы»? Это – известные русские империалисты-завоеватели. А большевики? Это – последователи славянофилов, перенявшие у них: 1) социализм, 2) панславизм. – Таков уровень образования и правдивости у этого новейшего (но далеко не последнего) ненавистника России.
О России же нам надо признать, что история, действительно, принесла русским много страданий и унижений. Страдания преодолевались национальной верностью, молитвою, терпением, трудом и юмором, унижения же чужеземного ига ликвидировались активным, всенародным воинским напряжением. Но об этом самоосвобождении русского народа – ни Чаадаев, ни Шельтинг не желают знать: они нуждаются для своих ложных конструкций только в бывших унижениях. Спросим, однако, какие же такие иностранцы освободили Россию от татарского ига? Какие такие чужеземные «благодетели» прикончили Смуту? Какие «дванадесять языков» выбросили из России наполеоновщину? Какие «завоеватели» погасили в России сословно-крепостной строй и дали в XX веке великие реформы? Но если Шельтинг знает хотя бы эти основные факты, т. е. что все было как раз обратно, то зачем же он пишет глупости? Самоосвобождение есть единственный, достойный человека способ прекращения зависимости и вся история России есть не что иное, как самоосвобождение; а кто в этом сомневается, тот в скором времени в XX веке получит новое веское подтверждение этого.
Да, татарское иго задержало в России культурное развитие на 250 лет. Однако крепостное право существовало и в Европе, везде кроме Швеции. Европейское крепостное право со всем его бесправием и уродливостью начало угасать в 1788 году (Дания), и процесс этот завершился в Австрии в 1850 году. Россия отстала в этом от Европы всего на одиннадцать лет (1861) и погасила свое крепостное право на таких выгодных условиях для крестьян, которым был бы рад любой европейский крестьянин. Но освобождение крестьян могло осуществится в России лишь тогда, когда русский Император после семи дворцовых переворотов (1725–1825), при которых три Государя погибли (Иоанн VI, Петр III, Павел I), сумел утвердить свою независимость от сословно-реакционного дворянства (свое «самодержавие»). Знания и понимания этого трагического и длительного процесса Шельтинг не обнаруживает совсем. Ему важен католицизм и поругание русского народа; остальное ему безразлично. Ему важно показать, что русская душа есть душа раба, жаждущая завоевания мира.
Спросим же: когда в 1917 году русские солдаты оставили фронт и разбежались по домам, – было ли это проявлением русской всенародной агрессивности? В чем проявилась воля русской души к экспансии, когда русская армия в 1939 г. позволила маленькой финской армии наносить себе поражение за поражением? Или, может быт, мечта о завоевании мира стала особенно актуальной в русской душе, когда в 1941 году от 4 до 5 миллионов русских солдат складывали оружие перед немецкими агрессорами и вместе со своими офицерами уходили в немецкий плен в порядке пораженчества?.. Или все эти исторические проявления, в свое время предвиденные и предсказанные у Достоевского, остались неизвестны католическому памфлетисту? Или он настолько презирает своих европейских читателей, что считает возможным навязывать им «во спасение» любую ложь, и такую ложь?
