Фаддей Зелинский - Софокл и его трагедийное творчество. Научно-популярные статьи
В греческой драме они развиваются параллельно. Первоначальная кантата, лишенная фабулы, была также лишена и характеристики; таков еще Эсхил в своих ранних драмах, в «Персах» и «Просительницах». В драмах среднего периода: «Семи вождях» и «Прометее» – мы имеем уже характеристику центрального лица, окруженного группой почти безличных фигур. Что за красавец этот Этеокл, с презрительной усмешкой бросающийся навстречу проклятию своего отца, чтобы только «не вилять перед роком»! О характере титана я не говорю: он и так всем известен. И вот, наконец, из числа последних трилогий «Орестея», а в ней целый подбор ярко охарактеризованных лиц – Клитемнестра, приветствующая, точно росу небесную, брызги крови ненавистного мужа; и Электра, сама боящаяся того кровожадного волка, которого она чувствует в своем сердце; и Кассандра, и Орест, – не считая богов.
Да, конечно; но все названные лица лишь отдельные оттенки одного основного характера: суровости. Суровость праведности, суровость преступности, суровость вражды, суровость любви… Я не обмолвился: и Антигона любит Полиника, и Электра любит Ореста, и оба они любят отца, и всё же не ищите выражения нежности в их любящих очах. А про ту, другую любовь и говорит нечего: «Никто не может про меня сказать, что я когда-либо изобразил влюбленную женщину», – говорит он сам у Аристофана («Лягушки»). Нигде – значит, ни в сохраненных трагедиях, ни в потерянных: ведь Аристофану они были известны все.
А теперь перейдем к Софоклу.
* * *Правда, в суровых характеристиках и у него недостатка нет: Аянт, Креонт, Клитемнестра, Антигона, Электра – хотя, впрочем, можно ли их назвать вполне суровыми? Клитемнестру – ту, пожалуй, да; но здесь у поэта была особая причина не оттенить ее ни малейшим придатком нежности. Для Аянта уже нужна оговорка: вспомним его отношение к сыну, к матери. Но остальные: Креонт с трупом Гемона на руках, Антигона в сцене ее предсмертного плача, Электра перед узнанным братом – как здесь везде разбивается покров суровости, как из-под него вырываются мягкие, человеческие звуки сердца! О Геракле в «Трахинянках» я не говорю: экономия трагедии заставила Софокла изобразить героя в его предсмертных страданиях; тут односторонность характеристики нас не удивляет.
Вот, значит, первое, что мы замечаем у Софокла: известное разнообразие в характеристике одного и того же человека. Герои Эсхила, поскольку они охарактеризованы, рассчитаны, так сказать, на один аспект. На лице Клитемнестры застыло выражение ее жестокой расправы с мужем; ее дети все время смотрят на нас глазами будущих мстителей; Прометей даже в беседе с девами Океанидами не забывает о нанесенной ему Зевсом обиде. Софокл, напротив, пользуется чередованием собеседников своих героев для обнаружения все новых и новых черт их характера; никакой застылости у него нет. Это сказано, конечно, не в упрек старшему поэту: он много сделал для оживления своих действующих лиц, но именно этим он дал Софоклу возможность сделать еще больше.
Это, однако, еще далеко не всё.
* * *Усложнив и обогатив придатком побочных черт те в своей основе суровые характеры, которые ему завещал Эсхил, Софокл развил также и общую шкалу характеристик, прибавив к только что указанным характерам такие, которые именно в своей основе имеют не суровость, а мягкость и доброту.
Отчасти эта реформа стоит в связи с увеличением числа актеров до трех: воспользовавшись для борьбы двумя одинаково суровыми характерами Клитемнестры и Электры или Креонта и Антигоны, поэт благодаря тому третьему актеру получил возможность ввести побочный, мягкий и кроткий характер, который бы именно этой своей чертой оттенял и определял основную суровость центральной фигуры. Так рядом с Антигоной возникла Исмена, рядом с Электрой – Хрисофемида, рядом с Креонтом – Гемон, рядом с Гераклом – Гилл, рядом с Одиссеем – Неоптолем. Я не хочу сказать, чтобы характер названных лиц исчерпывался только что развитой формулой; нет, она только дала повод к их возникновению, а, раз возникши, они выросли в живые личности с самостоятельной психической природой каждая. Хрисофемида – не то же что Исмена: ей недостает ее пассивного самоотвержения, зато в ней развита жажда к привольной жизни царевны, которой мы у дочери страдальца Эдипа не находим. Равным образом и Неоптолем обладает одной чертой, определяющей его характер, которой мы не находим у обоих других юношей: это – стремление к правде и отвращение ко лжи как к неопрятности души. А затем вполне естественно, что поэт, примешавший черты кротости к органически суровым натурам Аянта, Креонта и других, не пожелал выдержать свои мягкие характеры в этой их основной окраске, – по крайней мере, мужские. Неоптолем вспоминает, что он – сын Ахилла, там, где Одиссей становится поперек решительному стремлению его души; Гемон, доведенный до отчаяния, забывает о сыновнем почтении; Гилл не только суров, но и жесток в сцене с матерью, в которой он предполагает мужеубийцу. Это не противоречия, не непоследовательности, а естественное развитие характера, выдвигание его побочных, подчиненных черт в зависимости от обстановки.
Всё же указанные личности пока – второстепенные; не стоит в центре и кроткая Текмесса из «Аянта», хотя ее роль все же важнее тех. Если мы спросим себя, в какой центральной личности поэт воплотил всю доброту и кротость человеческой души, то назвать можно будет в уцелевших драмах только одного героя, или, вернее, героиню: это – супруга-голубица Деянира. Да и из потерянных с ней можно сопоставить только одну – Алфесибею из «Алкмеона». Трудно сказать, которая богаче. Супруга Алфесибея могла проявить свои нежные чувства в сцене с вернувшимся Алкмеоном, между тем как Деянира при жизни уже не увидит Геракла; зато ту нельзя было сопоставить с далекой Каллироей, между тем как небольшая сцена Деяниры с Иолой, эта жемчужина всемирной поэзии, имеется налицо. Вообще мне думается, что в этих двух трагедиях поэт сосредоточил всю силу супружеской любви, поставив в них дивный памятник жене-гречанке.
И все-таки это еще не главное; ибо главное – это великодушие, соединение сердечной доброты с силой духа; это – отчасти Филоктет, но прежде всего и главным образом – Эдип. Древние находили особое символическое значение в наименовании его трагедии: «Царь Эдип»: это, полагали они, действительно царь-трагедия. И новейшая критика, кажется, подписала этот приговор. Это освобождает нас от необходимости дальше развивать нашу мысль – но все же будет уместно предостеречь читателя, чтобы он не впал в ошибку тех, которые видят в проявленной Эдипом вспыльчивости серьезный изъян его характера и причину его уже не трагической, а нравственной вины. Не может не говорить и не действовать «в сердцах» тот, кто обладает сердцем… подчеркнем, благо представляется случай, это совпадение античной и славянской души. А затем, Эдип – царь, царь милостью Зевса и всех прочих богов; а царственность и гневливость – это, по драгоценному признанию Еврипида («Вакханки»), почти что синонимы.
Опускаясь с этой высоты в низины, мы находим служебные фигуры, которыми трагические поэты издревле пользуются для ролей своих вестников. Как таковые они мало напрашивались на индивидуальную характеристику; и там, где содержание возвещаемого нас подавляет свой исключительной важностью, поэт и оставляет их в тени. Это там, где возвещается катастрофа или развязка: домочадец в «Царе Эдипе», спутник Креонта в «Антигоне», слуга в «Эдипе Колонском», няня в «Трахинянках» справедливо остались без характеризующих черт, которые всё равно не были бы нами замечены, а то и вызвали бы нашу досаду. Но другое дело – вестники завязки или перипетии, те, к рассказу которых мы прислушиваемся в состоянии еще нарастающего возбуждения, а не там, где грянувший удар притупил нашу силу. Тут и личность рассказчика способна нас заинтересовать, и поэт пошел навстречу этому интересу. А так как он имел перед собою не идеальные фигуры, а людей быта, то он и отнесся к ним так, как дионисическое настроение велит относиться к быту, – с некоторым, хотя и очень сдержанным, юмором. Ведь эти люди руководятся преимущественно эгоистическими интересами: страж в «Антигоне» заботится о своей шкуре, вестник в «Трахинянках» и Евфорб в «Царе Эдипе» желают получить награду покрупнее; пусть они, кроме того, чувствуют и некоторое расположение к герою или героине, это можно будет мимоходом отметить, но главное все-таки не это, а то. А впрочем, уже сказано, что этот трагический юмор – очень сдержанный; до настоящего балагурства, как у Шекспира в «Ромео» и «Гамлете», у Софокла дело не доходит.
* * *Вот что сохранено; но сколько и сколь драгоценного потеряно!
В некоторых фигурах из потерянных трагедий читатель признает прежде всего двойников, известных ему уже из сохраненных драм, чему после сказанного выше удивляться нечего. Деянира, как мы видели, повторена в Алфесибее, хотя все же не совсем: эта ведь сумела отомстить за мужа, в ней Деянира сочеталась с Электрой. Но Клитемнестра из «Электры» предварена в Эрифиле из «Эпигонов» и, кажется, довольно полно; она же, по крайней мере в своем отношении к дочери, ожила в злой мачехе Сидеро́ из «Тиро́ Первой». Верную дочь Антигону из «Эдипа Колонского» подготовила Ипсипила в «Лемниянках», спасительница своего старого отца, и еще более Брисеида в «Пелее», хотя здесь мы имеем не дочь, а невестку. И старый Эдип из второй трагедии его имени встречается не раз: как скиталец, это только что названный Пелей; как разгневанный отец – Теламон из «Тевкра» и «Еврисака»; отчасти ему соответствуют и Фегей из «Алкмеона», и Эгей и Приам из трагедий тех же имен.
