Оливер Сакс - Зримые голоса
Среда, вторая половина дня. Профессорско-препо-давательский состав и администрация факультетов выступили в поддержку четырех требований студентов: 1) должен быть немедленно назван новый, глухой, президент; 2) немедленная отставка председателя совета Джейн Бассет-Спилмен; 3) в совете должно быть большинство глухих – не менее 51 процента (на тот момент в совете было семнадцать слышащих и четверо глухих); 4) не должно быть никаких репрессий по отношению к студентам. Прочитав все это, я позвонил своему другу Бобу Джонсону. Боб – заведующий кафедрой лингвистики в университете Галлоде, где он проработал к тому времени 7 лет. Он хорошо знает глухих и их культуру, превосходно владеет языком жестов и женат на глухой женщине. Кроме того, он настолько близок к сообществу глухих, насколько это возможно для слышащего человека[116]. Я поинтересовался, как он относится к событиям в университете. «Это самое замечательное из всего, что я когда-либо видел, – ответил он. – Если бы ты спросил меня об этом месяц назад, я рискнул бы поспорить на миллион, что такое невозможно в принципе. Тебе надо приехать и увидеть все это собственными глазами».
Два моих посещения университета Галлоде поразили и тронули меня до глубины души. Никогда прежде мне не приходилось видеть целостное сообщество глухих, никогда прежде я не осознавал (хотя и знал теоретически), что язык жестов – это полноценный, настоящий человеческий язык, который в равной степени подходит для объяснений в любви и произнесения политических речей, для ухаживания и занятий математикой. Я наблюдал в Галлоде семинары по философии и химии; мне довелось увидеть, как в полной тишине люди в аудитории изучали математику; в кампусе мне случалось видеть глухих бардов и поэтов, изъяснявшихся на языке жестов. Я видел глубоко проникновенную игру актеров на сцене студенческого университетского театра. Меня поразили сцены свободного общения в студенческом баре, где при мелькании рук велись сотни оживленных разговоров[117], – мне надо было увидеть все это своими глазами для того, чтобы я смог избавиться от чисто «медицинского» взгляда на глухоту как на болезнь, нуждающуюся в лечении, и посмотреть на нее как на культурный феномен, а на глухих как на сообщество, обладающее собственным языком и культурой. В университете Галлоде было что-то очень радостное, что-то счастливое. Жизнь студентов показалась мне безмятежной, как жизнь в сказочной Аркадии. Я нисколько не удивился, узнав, что многие студенты по окончании учебы очень неохотно покидают университет, не желая расставаться с уютным, безопасным и тесным мирком и выходить в недобрый и бесчувственный большой мир за стенами университета[118].
Однако под этой безмятежной поверхностью постепенно накапливались недовольство и брожение в умах, которые до поры не могли вырваться наружу. Напряженность возникла в отношениях между профессорско-преподавательским составом и администрацией. Профессора и преподаватели в большинстве своем владеют языком жестов, а часть преподавателей – глухие. Профессора и преподаватели в определенной мере имеют возможность общаться со студентами, вхожи в их мир и знают их настроения; но администрация (как мне говорили) представляла собой отчужденный от студентов и преподавателей орган, управлявший учебным заведением, как корпорацией, проявляя определенное «великодушие» и покровительство в отношении «увечных» глухих, но не считавший их культурным сообществом. Студенты и преподаватели, с которыми я разговаривал, опасались, что администрация постарается еще больше сократить долю глухих преподавателей и ограничить употребление языка жестов[119].
Студенты, собираясь группами, выглядели оживленными и воодушевленными, но у меня было ощущение, что поодиночке они испытывали страх и неуверенность перед лицом чуждого им мира слышащих, даже те, кто отстаивал «Гордость глухих». Мне показалось, что многие из них внутренне считали себя детьми, – это был отзвук патернализма администрации (и некоторых преподавателей). В студенческой среде царила пассивность, чувство, что, несмотря на возможность кое-что изменить и улучшить, в целом они так и останутся под опекой «взрослых», останутся людьми второго сорта[120].
Четверг, утро 10 марта. Таксист высадил меня на Английской улице, напротив колледжа. Ворота были блокированы в течение предыдущих сорока восьми часов, на улице собралась огромная, возбужденная, но довольно веселая и дружелюбная толпа. Люди несли транспаранты и знамена и оживленно общались между собой языком жестов. Рядом была припаркована пара полицейских машин с включенными двигателями, но полицейские были настроены достаточно добродушно. Время от времени я слышал, как сигналили проезжавшие мимо машины. Сначала я удивился, но потом прочитал на одном из плакатов: «Сигнальте за глухого президента!» Толпа была удивительной – тихой и одновременно шумной. Речи лидеров, произносимые на языке жестов, были абсолютно беззвучными, но толпа приветствовала их странными, на наш взгляд, аплодисментами: люди в толпе размахивали руками над головой и издавали громкие нечленораздельные крики[121]. Один из студентов поднялся на импровизированную трибуну и заговорил – очень выразительно и красиво – на языке жестов. Я, естественно, ровным счетом ничего не понимал, но чувствовал, что речь студента отличалась чистотой и страстностью, он говорил не только руками, но и всем телом. Я услышал, как рядом кто-то произнес его имя – Тим Рарус, и понял, что это один из вожаков, один из четверки. Аудитория жадно ловила каждый знак, каждое слово, а в паузах разражалась бурными аплодисментами. Я наблюдал за Рарусом, за аудиторией, всматривался во двор кампуса, где царила неистовая жестикуляция бесчисленных разговоров, и до меня вдруг дошло, что я вижу не просто иной способ коммуникации, но и другой способ видения и понимания мира, иной способ бытия. Надо было всего лишь посмотреть на студентов – пусть даже случайно, взглядом прохожего (я тоже чувствовал себя одним из тех, кто проходил или проезжал мимо), – чтобы почувствовать, что своим языком, своим бытием они заслужили такого же президента, как они сами, ибо ни один слышащий, ни один человек, не владеющий языком жестов, не способен их понять. Я почувствовал, что никакой перевод не будет точным, что студенты будут чувствовать себя отчужденными от любого президента, если он не будет такой же, как они.
Бесчисленные транспаранты и плакаты отражают яркое мартовское солнце. Ведущее требование: «Глухого президента – сейчас!» В толпе чувствуется гнев – едва ли могло быть иначе, – но гнев пополам с иронией. Таков, например, плакат «Доктор Цинзер не готова работать в мире глухих» – это ответ на метафорическое замечание Цинзер о готовности глухих работать в мире слышащих. Заявление самой Цинзер, сделанное накануне в «Вечерних новостях»: «Настанет день, когда глухой станет президентом университета Галлоде», – спровоцировало студентов на следующий транспарант: «Почему не 10 марта 1988 года, доктор Цинзер?» Газеты пишут о «битве» и «конфронтации», что создает иллюзию каких-то переговоров, топтание на месте от неспособности принять решение. Но студенты говорят: «Переговоры? Мы забыли это слово. Мы исключили его из нашего лексикона». Доктор Цинзер призывает к «осмысленному диалогу», но этот призыв кажется бессмысленным, потому что нет той промежуточной почвы, нейтральной полосы, на которой такой диалог мог бы состояться. Студенты озабочены своей полноценностью, своим выживанием, их молчаливый девиз: «Все или ничего». Они выставляют четыре требования, и здесь нет места никаким «когда-нибудь» или «может быть».
Действительно, можно сказать, что доктор Цинзер, мягко говоря, не пользуется популярностью. Многие считают, что она не только не понимает настроение студентов и не обращает ни малейшего внимания на тот факт, что студенты не желают ее президентства, что они возвели против нее баррикады, мало того, она продолжает изо всех сил придерживаться «жесткой линии». Поначалу Цинзер даже жалели: она была избрана по всем правилам, хотя и не представляла себе, во что она впуталась. Но с каждым новым днем ее президентства отношение к ней становилось все хуже, отношения университета с президентом все больше напоминали войну воль. Жесткая, «деловая» позиция доктора Цинзер достигла своего пика вчера, когда она во всеуслышание заявила, что собирается «твердой рукой» усмирить непокорный кампус. «Если это будет продолжаться и дальше, – сказала она, – то я предприму все необходимые действия, чтобы взять ситуацию под контроль». Возмущенные студенты немедленно сожгли ее чучело.
Некоторые плакаты откровенно дышат яростью: «Цинзер – марионетка Спилмен», «Нам не нужна нянька, мама Спилмен». Я понимаю, что глухие повзрослели и заговорили громким голосом: «Мы уже не дети, нам не нужна ваша опека»[122].
