Эрих Мария Ремарк - Обетованная земля
— Ладно.
Я рад был любому предлогу, лишь бы не мучиться одиночеством в своей комнате — в той самой, где умер эмигрант по фамилии Зааль. В шкафу я обнаружил несколько забытых писем. Зааль не успел их отправить. Одно из них было адресовано некой Рут Зааль в исправительно-трудовой лагерь Терезиенштадт неподалеку от Вены. «Дорогая Рут, от тебя так давно ничего не слышно. Надеюсь, что ты здорова и у тебя все в порядке». Я знал, что концлагерь Терезиенштадт был сборным пунктом, для евреев перед отправкой в крематории Освенцима! Должно быть, Рут Зааль давно уже превратилась в пепел. Но письмо я все-таки отправил. Оно было полно отчаяния, раскаяния, вопросов и бессильной любви.
— Поедем на такси? — спросил я, когда мы вышли из гостиницы. К тому времени мой кошелек уже успел изрядно похудеть.
Мария Фиола покачала головой:
— Из всех постояльцев гостиницы «Рауш» на такси ездит только Рауль. Так повелось, еще когда я здесь жила. Все остальные ходят пешком. Я тоже. Мне даже нравится. А вам нет?
— Я марафонец. Два-три часа пешком для меня сущие пустяки. Особенно здесь, в Нью-Йорке.
Я умолчал о том, что в марафонца я превратился как раз в Нью-Йорке — с тех самых пор, как перестал бояться полиции. Пешие прогулки давали мне чувство свободы, до сих пор не терявшее своей остроты.
— Нам недалеко, — сказала мне девушка.
Я хотел было забрать у нее пакет с париками, но она не позволила.
— Я сама понесу. Это очень деликатные вещи. Их надо держать крепко, но очень нежно. Иначе они выскользнут из рук и попадают на асфальт. Как женщины. — Она рассмеялась. — Что за чушь я несу! Что поделать, у меня извращенная склонность к банальностям. Очень освежает, когда весь день крутишься среди изощренных острословов.
— Вам приходится?
Она кивнула:
— Такая уж у меня профессия. Парадоксы, острословие, ирония, не говоря уж о легком налете гомосексуальности, от которого не скроешься в мире моды.
Мы шли против встречного потока прохожих. Мария Фиола двигалась быстро, меряя улицу большими шагами. Она не семенила и держала голову высоко, словно фигура на носу старинного галеона. Поэтому она казалась еще выше ростом, чем была на самом деле.
— Сегодня у нас важный день, — сообщила она. — Цветная фотография. Вечерние платья и меха.
— Меха? В такую жару?
— Это не имеет значения. Мы всегда опережаем время на один-два сезона. Летом мы готовим осеннюю и зимнюю моду. Сперва мы фотографируем модели. Потом надо еще пошить платья и развезти по магазинам. На это уходят месяцы. Так что со временем у нас сплошная путаница. У нас два времени года сразу: настоящее и то, которое мы снимаем. Иногда мы и сами их путаем. Есть в этом какая-то цыганщина, что-то ненастоящее.
Мы свернули в темный переулок, освещенный только на углах неоновыми вывесками драгсторов и киосков с гамбургерами. Внезапно я понял, что впервые за все пребывание в Америке иду по улице с женщиной.
В огромном, почти голом помещении с подиумом и светлыми раздвижными стенами, уставленном стульями и ярко освещенном софитами, собралось около десяти человек. Марию Фиолу сразу же сжал в объятиях фотограф Никки, тут же завязалась веселая болтовня. Между делом меня наспех представили окружающим, потом по кругу пустили бутылку виски. Наконец я устроился в кресле на некотором расстоянии от общей суматохи, и про меня благополучно забыли.
Вместо этого передо мной развернулась совершенно новая картина. Большие картонные коробки распаковывали, уносили за занавеску, а затем поочередно выносили на всеобщее обозрение; за ними последовали меха и шубы. Тут же развернулась жаркая дискуссия — что фотографировать в первую очередь. Кроме Марии Фиолы в комнате было еще две манекенщицы: одна блондинка, на которой почти не было никакой одежды, кроме серебряных туфелек, и другая — жгучая брюнетка со смуглой кожей.
— Сперва пальто, — заявила какая-то энергичная пожилая дама.
Никки запротестовал. Это был худощавый светловолосый человек с тяжелой золотой цепью вместо браслета.
— Сперва вечерние платья! Иначе они помнутся под шубами!
— А зачем надевать их под шубы? Пусть девочки наденут еще что-нибудь. Или вообще ничего. Меха нужно вернуть в первую очередь. Сегодня же вечером!
— Ладно, — согласился Никки. — Выходит, меховщики нам не доверяют. Значит, начинаем с мехов. Вон с той норковой накидки. С турмалином.
Сразу же разгорелась новая дискуссия: как надо фотографировать накидку. Говорили то по-английски, то по-французски. Я невольно прислушивался к репликам, стараясь не вникать в их смысл. Спорщики были неестественно оживлены. Вокруг царило какое-то искусственное возбуждение, которое чем-то напоминало мне театр, репетицию какой-нибудь сцены из «Сна в летнюю ночь» или из «Кавалера роз». Казалось, вот-вот затрубят рога и на сцене появится Оберон [22].
Внезапно лучи прожекторов сошлись на одной из передвижных стен, к которой придвинули гигантскую вазу с искусственными цветами дельфиниума. К вазе вышла белокурая манекенщица в серебряных туфельках и бежевой накидке. Директриса пригладила мех, и тут же вспыхнули еще два прожектора, находившиеся немного ниже, чем остальные. Манекенщица неподвижно застыла, словно под дулом у полицейских.
— Снимаю! — крикнул Никки.
Манекенщица приняла новую позу. Директриса тоже.
— Еще раз! — потребовал Никки. — Немного правее. Смотри мимо камеры. Отлично!
Я откинулся на спинку кресла. Контраст между моим положением и этой картиной вызвал у меня странное ощущение нереальности происходящего. Это чувство не напоминало ни смятения, ни возбуждения, ни мечтательной задумчивости. Скорее, было глубокое спокойствие, тихий восторг, прежде почти неведомый мне. Мне пришло в голову, что с начала моих скитаний я почти ни разу не был в театре, не говоря уже об опере. Разве что пару раз я сходил в кино, да и то чтобы пересидеть час-другой, укрывшись в темном зале.
Я следил за съемками бежевой накидки и белокурой манекенщицы, которая с каждой минутой становилась все легче и прозрачнее. Теперь мне было трудно представить, что это неземное существо способно испытывать обычные человеческие потребности. Должно быть, виной тому был яркий белый свет, делавший все вокруг бестелесным. Кто-то принес мне новый стакан виски. «Хорошо, что я пришел сюда», — подумал я. Я впервые чувствовал себя легко, с моих плеч будто свалилась тяжесть, которую я все время более или менее отчетливо чувствовал.
— А теперь Мария, — закричал Никки, — в каракульче!
На подиуме тут же возникла Мария Фиола — стройная, плотно закутанная в черную шубку, отливавшую матовым блеском; на голове у нее было нечто вроде берета из того же нежного, блестящего меха.
— Отлично! — крикнул Никки. — Стой как стоишь! Не двигайся!
Он отогнал директрису, которая пыталась что-то поправить.
— Нет! Не надо, Хетти! Потом. После мы сделаем еще несколько снимков. А эти давай оставим так, без придуманных поз!
— Но так же не видно…
— Потом, Хетти! Снимаю!
Мария не застывала перед камерой, как белокурая манекенщица. Она просто непринужденно остановилась, как будто так и стояла уже целую вечность. Лучи боковых софитов забегали в поисках ее лица и наконец остановились на ее глазах, внезапно наполнив их глубоким синим светом.
— Отлично! — объявил Никки. — А теперь распахни пальто!
Вспорхнув с места, Хетти снова устремилась к подиуму. Мария расправила полы пальто, словно крылья ночной бабочки. Прежде оно казалось мне очень узким, а теперь я увидел, что на самом деле оно было очень широким, с подкладкой из белого шелка в крупную черную клетку.
— Держи его так! — потребовал Никки. — Широко распахнутым. Представь себе, что ты бабочка «павлиний глаз»!
— У «павлиньего глаза» крылья не черные. Они фиолетовые! — возразила Хетти.
— У нас они будут черными, — невозмутимо возразил Никки.
Видимо, Хетти кое-что понимала в энтомологии. Она заявила, что Никки имеет в виду совсем другую бабочку — «траурницу». Однако победа осталась за Никки. «В мире моды не может быть «траурниц», — объяснил он.
— Ну как вам это нравится? — раздался чей-то голос рядом со мной.
Упитанный господин с бледным лицом и странными, блестящими и темными, как спелая вишня, глазами плюхнулся рядом со мной на раскладное кресло. Кресло издало вздох и нервно завибрировало.
— Великолепно! — ответил я, нимало не покривив душой.
— Конечно, нам больше ничего не привозят от Баленсиаги [23] и великих французских модельеров, — пожаловался толстяк. — Последствия войны. Но Баленсиага с Мэнбоше [24] тоже недурно смотрится, вы не находите?
— Очень даже. — Я понятия не имел, что он имеет в виду.
— Ну, и я надеюсь, что эта проклятая война скоро кончится, тогда к нам снова пойдет первоклассный материал. Эти лионские шелка…
