Константин ЛеонтьевЛеонтьев - Избранные письма. 1854-1891
Прочтите, пожалуйста, Белинского о Пушкине и Лермонтове; вот человек, который сам был скромным тружеником и притесненным бедняком, но умел всей душой ценить лейб-гусарство Лермонтова и светскость Пушкина. Вот объективность! Вот сила ума! Вот беспристрастие! Вот и Н. Н. Страхов такой же! За что я его уважаю, хотя Н. Н. Страхов против меня лично…
Публикуется по автографу (ЦГАЛИ). Частично опубликовано в журнале «Русская литература». 1960. № 3. С. 89.
57. К. А. ГУБАСТОВУ. 24 мая 1876 г., Кудиново
Душечка Вы наш, Константин Аркадьевич, вчера мы получили Ваше письмо. Мы и без него уже предвидели, что Вам Игнатьев[197] не даст заехать в Кудиново, в котором теперь мир и тишина, и — зелень, и птички, и лень сладчайшая, и… сердечные, таинственные бури… (от которых не знаю, когда избавит нас Бог!) Мы с Машей, друг мой, ужас как Вас ждали. Маша купила, гуся, уток даже, чтобы пища не только Ваша, но и наша в те праздничные для нас дни, в которые Вы были бы здесь, стала бы разнообразнее. Я собирался убрать цветами то кресло из красного дерева, которое за синей занавеской… Маша выбежала раз, услышав колокольчик, увидавши тройку за воротами, и бросилась к гостю. Она думала, что это Вы. Оказалось, что это не Вы, а молодой князь Оболенский (сын декабриста)[198].
Людмила Раевская сшила себе 2 красных кумачных рубашки и хорошенький сарафанчик, чтобы петь и плясать перед Вами по-деревенски и, вообще, чтобы не посрамить земли Русской перед подобным Вам дипломатом и, так сказать, сочувственным эстетиком; и все напрасно! Гуся и уток мы одни съели, поливая их слезами, как блины на поминках.
Оболенскому от барышень пришлось солоно за то, что он осмелился приехать вместо Вас. Кресло цветами не убрано. На Людмилу любуюсь лишь я, да и то с постоянной мучительной мыслью, что именно мне-то и не следует любоваться.
Но что делать! Мы верим Вашему искреннему желанию побывать у нас, верьте и Вы нашему сожалению.
Турецкие дела… Что о них сказать? Мы долго вчера о них говорили с Машей. Мне кажется, что при таком недостатке рук, как теперь в Царьграде, меня возьмут туда охотно. Я говорю, в Царьград, ибо Вы знаете, что в других городах хоть и [нрзб.], но только на Босфоре я не боюсь ни тоски, ни лихорадки. Я был вскоре по приезде в Оптиной Пустыни именно для того, чтобы услышать слово духовника об этом предмете. Когда я сказал, что меня ужасно мучает совесть, что я обобрал почти людей, которые мне как консулу и хорошему человеку доверились, и еще, что и против Министерства, которое было всегда ко мне очень милостиво, мне не хотелось бы быть низким и осрамить его, заставив за консула заплатить. Когда я сказал все это, прибавив, что это все разум, а по сердцу и по литературным делам мне лучше теперь Кудиново, Оптина Пустынь и Москва, то духовник сказал мне: «Поезжайте хоть на три года, и Бог поможет опекой, возвратитесь с пенсией и уплатите долги».
Что Вы скажете? Посондируйте Николая Павловича[199]… От страха сарацинского я, не знаю почему, благодарение Богу, как-то свободен. Может быть, это издали только, Бог знает! Гордиться никому не советую, на бедного Ив. Ав-ча Иванова[200] нападать не надо. Но мне кажется все-таки, что 1 /2 суток на пароходе и холера хуже всяких сарацинских изуверств.
Поэтому не волнения умов в Турции, конечно, заставляют меня действовать не совсем решительно, а другие соображения и чувства. Вы сами знаете, как сложны и вещественные мои обстоятельства, и душевные потребности мои. Последним может удовлетворить только Царьград. Там на людях и смерть была бы краснее, чем в консульстве, где даже и при волнениях мне будет скучно. Вообще же мне ехать вовсе не хочется; только что пригрелся тут и очень был бы рад, как я уже сказал, делить свое время между Кудиновом, Оптиной и Москвою (изредка), но боюсь от нерадения потерять и так жить возможность. Дохода вовсе верного нет. Вот почему по благословению духовника я прошу Вас поговорить с Николаем Павловичем и еще с кем нужно; столько умных и влиятельных людей, чтобы не могли бы меня устроить на Босфоре сносно и удобно хоть для уплаты долгов — это невероятно, особенно теперь, когда всем так нужны помощники! Марья Владимировна очень охотно-таки едет со мной. Она о турках и не думает и гораздо больше боится Катерины Лепидовны[201] и других посольских дам, чем турок. А ее письменною помощью для второстепенных вещей тоже не шутите; она способна ужасно много и чисто писать (…)
Молодцы все-таки турки, право! (Не говорите только этого никому, а то места мне не дадут за туркофильство — это серьезно я говорю Вам.) (…)
Удивляюсь сербам, чего они медлят объявить войну! Как они не поймут, что самый большой риск их — это австрийское занятие. Ну — займут. Они и утихнут. Только и больше ничего. А если занять австрийцам не удастся вследствие изменившихся условий, то они могут ужасно много выиграть. Это я говорю, Вы знаете, не по особому сочувствию сербам и не по ненависти к Турции. А потому, что, видевши как в Турции идет все хуже и хуже, как все само собою рушится, я начинаю желать европейской войны.
Что-нибудь одно — или утвердить с некоторыми реформами власть Мурада V-ro [202], или кончить все. А кончить все хорошо (т. е. в русском смысле) может скорее европейская война, даже не особенно победоносная для нас, чем эта язва конференций! Я понимаю и уважаю конференции вот в каком смысле: утвердить власть султана общими усилиями до тех пор, пока можно будет заменить ее властью нашей на Босфоре. А конференции для разрешения вопроса советом, т. е. для удаления турок и для замены их какой-нибудь международной мерзостью и на Босфоре — это ужасно! И тогда последняя надежда на историческую роль России погаснет; все перейдет в руки того среднего человека, того [нрзб.] европейца, которым, между прочим, был и несносный Jules Moulin![203] (…)
Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).
58. К. А. ГУБАСТОВУ 3 июля 1876 г., Кудиново
(…) Так как я уже имею благословение оптинских старцев возвратиться на время на Восток, то в случае отъезда Хитрова[204], хотя бы тучи и были густы на политическом горизонте, спешите прямо приступать (с помощью Ону и Нелидова[205], вероятно) к Ник(олаю) Павл(овичу), чтобы назначили меня управлять Генер(альным) К(онсульст)вом[206]. Вы понимаете, что если бы я прослужил до войны[207] хоть 2 месяца, то все-таки это очень выгодно, ибо и во время войны будет какой-нибудь оклад. Мне не нужно объяснять Вам, что Вы этим сделаете добро не мне одному, а и Марье Владимировне, например, которой ровно нечем будет существовать и в миру, и даже в монастыре, если я буду в 77 году без места. Потому что с будущего года оброк кончится, и имение будет давать только 400 рублей аренды, и надо в банк по крайней мере 300 % в год! Я не говорю уже о делах моих, которые чем дальше, тем больше шокируют мою совесть, ни о том, что и кроме Марьи Владимировны есть много ни в чем не повинных людей, которые имеют основания желать моей поправки для собственных выгод. Хотя бы старые дворовые, живущие на пенсии и которых нам нечем тогда будет содержать. Это очень больно! Литература все-таки вещь неверная, и необходимость ездить для нее в столицы требует 2/3 заработка (…)
Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).
59. К. А. ГУБАСТОВУ. 5 декабря 1876 г., Москва
(…) Кажется, что для меня все живое кончено… Все вокруг меня тает. Марья Владимировна этим летом дошла до геркулесовых столпов безумия, несправедливости и нравственного расстройства. И сама, разумеется, понимая это очень искренно и глубоко, уехала из Кудинова с клятвой на образе не возвращаться, пока я ее сам не приглашу. Пожила с месяц в белевском монастыре[208], поговела потом у оптинских Старцев и с их благословения поехала к матери искать места.
Хотя такого исхода я не ожидал, но она до того подготовила меня исподволь ко всему непостижимым поведением, что я почувствовал при ее отъезде несравненно менее потрясения, чем при бегстве бедной Лизы[209]. Все-таки ведь их по симпатичности и теплоте и сравнивать невозможно. Когда Лиза меня бросила, я был два месяца так печален, что запретил имя ее в Кудинове произносить, пока не пройдет боль моего сердца. А когда Марья Владимировна уехала, то я, кроме радости, не чувствовал ничего! Радовался, что уже не видал перед собой ее худого лица, ее узких плеч, не слыхал больше ее резкого голоса и т. д. Должно быть, так надо, от всего отвыкать и всего лишаться постепенно.
Лиза потеряла мать и очень добродушно кается и пишет мне хорошие письма. Просится в Кудиново, но я советую ей оставаться там и обещаю съездить лучше к ней повидаться в Мариуполь.
А та бырышня[210] пока смотрит за Кудиновом. К весне же, чтобы не быть вместе со мной, она вернется, по моему настоянию, домой.
