Феликс Кузнецов - «Тихий Дон»: судьба и правда великого романа
Журнал «Русское богатство» (его редактором был В. Г. Короленко) являл собой в начале XX века главный, да, пожалуй, и единственный печатный орган, который продолжил в литературе традиции крестьянских демократов 60-х и народников 70—80-х годов. Это были высокие и четко очерченные традиции гражданственности, служения народу, защиты крестьянства, всех оскорбленных и униженных на русской земле, традиции открыто тенденциозной литературы, поставившей себя на службу народу.
Это направление в русской литературе XIX века начиналось, как известно, в журналах «Современник», «Русское слово», «Отечественные записки», и дало читателю целый ряд блестящих имен: Белинский, Чернышевский, Добролюбов, Писарев, Михайловский в критике; Некрасов, Салтыков-Щедрин, Н. Успенский, Помяловский, Глеб Успенский, Короленко... К этой когорте принадлежал в начале XX века и Федор Крюков.
«Как ни совестно, а приходится сознаться: хорошо, что есть великие покойники, — так начинает свою статью “Перевелись ли богатыри?”, посвященную 20-летию со дня смерти великого сатирика М. Е. Салтыкова-Щедрина, Ф. Д. Крюков. — Хоть около них, вокруг
их имени можно собраться, на миг сомкнув ряды, оглянуться и... помолчать в компании. Пусть тусклы, лишены огня эти слова, всячески урезанные и сжатые прессом чествования памяти, пусть останется от них чувство неудовлетворенности, и даже удручения, усугубляется сознание собственной малости и бессилия перед хрустальными курганами почивших богатырей, — но есть в них какая-то неуловимо трогательная черта, какое-то особое настроение, точно в немые зимние сумерки пришел к родным могилам, постоял в безмолвии у дорогих крестов, оглянулся на всю жизнь — свою и чужую — и в новом свете увидел скованную молчанием, саваном покрытую равнину за кладбищем. Безбрежная грусть, но и робкие надежды на грядущее пробуждение...» (523).
Эти слова поклонения и памяти, верности заветам «почивших богатырей» — русских крестьянских демократов — как и слова о «недосягаемом героизме» народовольцев, раскрывают сущность мировоззрения Ф. Д. Крюкова в начале века, которое получило выражение не только в его прозе и публицистике, но и в поступках. В пору революционного подъема 1905—1906 гг. Крюков выходит на арену общественной деятельности. Весной 1906 года он избирается депутатом Первой Государственной Думы от Области Войска Донского, членом фракции трудовиков (то есть крестьянских демократов), состоявшей в основном из крестьян. Позже Крюков вместе с товарищами по журналу «Русское богатство» выступит в роли создателя Трудовой народно-социалистической партии, ставившей целью защиту трудового крестьянства.
Выступления Крюкова в Думе были посвящены обличению существующих порядков и защите интересов трудового казачества. Его страстная речь в Думе 13 июня 1906 года близка тому, что он писал в рассказах и очерках. «Темнота, почти полная невозможность протеста или чрезвычайно тяжкие последствия его, бессилие едва пробуждающейся мысли, полная беспомощность опустошенной души — вот главные черты нынешнего казачьего звания» (519); «Невежество было признано лучшим средством сохранить воинский казачий дух» (518). В результате «простых, открытых людей труда» обращают в «живые машины, часто бессмысленно жестокие, искусственно озверенные машины», в «страшное орудие порабощения и угнетения народа в руках нынешней командующей кучки» (516).
С трибуны Государственной Думы Крюков говорит не только о невежестве казачества, но и о его нуждах: «...Если бы я мог перенести ваше воображение в мой родной край, то вы увидели бы теперь сухие, бурые степи с достаточным количеством солончаков, песков, оврагов и голых шпилей. Вы увидели бы пустые гумна с повалившимися плетнями. Вы увидели бы убогие хаты, крытые полусгнившей соломой. Вы увидели бы полураздетых, беспризорных детей, беспомощных, голодных стариков и старух. Вы узнали бы тупое, беспомощное горе и озлобление жителей моего родного края, озлобление нужды и невежества, которое долго культивировалось и вкоренялось искусственно, так как невежество предполагалось лучшим средством сохранить так называемый воинский казачий дух и, главным образом, девственную преданность начальству» (521—522).
Столь крайние оппозиционные настроения нашли свое выражение в том, что Крюков принял участие в протесте против разгона Первой Думы самодержавием, подписав 9 июля 1906 года в Выборге, вместе с 16-ю депутатами воззвание «Народу от народных представителей», за что на 3 месяца был заключен в петербургскую тюрьму Кресты. Он принял участие в митинге и в родной Усть-Медведице, где выступал на базарной площади вместе с будущим красным командиром Филиппом Мироновым и будущим белоэмигрантом студентом Скачковым, за что ему было запрещено проживание в пределах Области Войска Донского.
В 1906 году Крюков становится профессиональным литератором и окончательно связывает свою судьбу с народническим «Русским богатством». Его оппозиционные демократические настроения становятся все более определенными, а обличительный пафос творчества нарастает.
«...Вся душа кричала: за что? за что мы такие горькие?.. Вся немота и бедность тесной избы, каждый пропрелый угол, каждый изъеденный червоточиной косяк с тоской спрашивал: за что?.. Бессильно толкалась в тупике мысль: ничего не поделаешь! А дальше что? Ничего не поделаешь... Жгучая обида, отчаяние без граней... Ничего не поделаешь» (441), — таков лейтмотив творчества Крюкова перед войной.
Те, кто утверждает, будто в это время Крюков и написал первую книгу «Тихого Дона», не удосужились прочитать его произведения, иначе они не могли бы не обнаружить вопиющего несоответствия между умонастроением рассказов Крюкова предвоенной поры и «Тихим Доном», первая книга которого наполнена ностальгическим чувством влюбленности в «золотой век» предвоенной жизни казачества.
Это и о Крюкове, о его настроениях говорит в романе сотник Листницкий, готовый «уничтожать взбунтовавшуюся сволочь, этот проклятый “народ”, над участью которого десятки лет плакала и слюнявилась российская интеллигенция...» (3, 44). Правда, такими были настроения Крюкова в 1905—1913 гг., пока он еще не перешел на позиции Листницкого. А после февраля 1917 года, когда он перешел на эти позиции, Крюков не мог написать «Тихий Дон», но об этом позже.
Не только его мировоззренческие позиции, но и характер, пластика и стиль его рассказов находятся в решительном противоречии с мировидением и поэтикой «Тихого Дона».
Если главным творческим принципом романа «Тихий Дон» были последовательная объективность и полифонизм, то рассказы Крюкова этого периода, в развитие традиций демократической прозы второй половины XIX века, отличает нескрываемая тенденциозность, заданность идеи, и то, что в ту пору именовалось обличительством, иллюстративность, крайне слабая, часто недостоверная психологическая мотивированность поведения героев.
Трудно поверить, к примеру, что такой человек, как Никифор Терпуг — если брать в расчет его человеческие качества, заявленные автором, мог ввязаться (хотя бы и под влиянием охальника и наглеца
Семена Копылова) в бессмысленное, нелепое ограбление лавок двух станичных купцов. Особенно если учесть его стремление к осмысленной и общественно значимой жизни: «Он стал грезить о ней, об этой новой, просторной жизни, когда познакомился с книжками...» (382).
Кстати, и эта, дидактически навязываемая Крюковым мысль о пользе «книжек» для казачества как средстве их спасения от невежества и бедности идет от идей просветительства, которыми были обуреваемы крестьянские демократы и народники.
«Книга пугала мудреными словами и выражениями: нравственная революция, мировоззрение, деспотизм, высшая идея общественного устройства... Но не было сил оторваться от нее: озаренная всепроникающим светом, перед изумленным взором развертывалась сложная ширь жизни, ясным и близким становилось темное, далекое, чуждое — все, что казалось недоступным для постижения, — и пробуждающаяся мысль загоралась смутным восторгом и радостью первого прозрения...
С самого утра лежал над этой книгой Сергунька: день был праздничный» (279). Так начинается рассказ «Счастье» — о счастье познания, которое противостоит окружающей казачка Сергуньку «мелкой, обрыдлой обыденщине, скуке, безнадежной тесноте, серости» (281).
«Ему хотелось сказать им, этим старым, износившимся от черного, неблагородного труда людям, какую радость, какое упование дает этот чудесный свет растущего понимания, как раздвигается чудесная жизнь, в какую чудесную высь взлетает душа... Но слов таких, каких надо, сильных, ясных, вразумительных, не было для них у него, темных и равнодушных» (283).
Таких слов — сильных, ясных и вразумительных — явно не хватало и самому писателю. Он часто подменял их — с нашей сегодняшней точки зрения — наивными банальностями, которые в ту пору были выражением «передового мировоззрения» и служили, как полагали народники, «просвещению народа».
