Один и ОК. Как мы учимся быть сами по себе - Шрайбер Даниэль
За разговорами мы с Давидом и Рафой не раз вспоминали Петера. Мы знали его. Обретали надежду, когда он обращался за помощью, пытались помочь ему сами, много смеялись с ним вместе. Наблюдали за тем, как он скатывается вниз в последние месяцы жизни, видели, как с каждой неудачей его все больше покидает уверенность. Видели стыд и ненависть к самому себе на его лице и даже в осанке, видели, как сильно его мучает одиночество – одиночество зависимости и пандемии. Мы прекрасно понимали, как до такого могло дойти, поскольку и сами, каждый в свое время, прошли похожий путь. Мы знали, что нам повезло, очень повезло. Мы до сих пор живы.
Работа над телом
Люди всегда были одиноки. Они ощущали одиночество всегда и везде, всеми силами пытались от него избавиться. Одиночество – явление не современное и далеко не сегодняшнее. Что бы мы ни думали о прежних эпохах и культурах, какие бы пасторальные, религиозные и социальные идиллии мы ни проецировали в прошлое, одиночеству всегда находилось место в философии и литературе – в том или ином виде, в разных культурных вариациях. Уже древневавилонский эпос о Гильгамеше полон размышлений об одиночестве. В этом произведении рассказывается о дружбе полубога и царя Урука Гильгамеша и его соратника Энкиду, а также о горе и одиночестве Гильгамеша после смерти друга. Античные мифы о Прометее, Эдипе и Сизифе представляли свои вариации на тему социальной изоляции и боли. В Ветхом Завете Бог создал Еву и все человечество, потому что понимал, что человек не должен быть один. «Метаморфозы» Овидия подарили нам миф о Нарциссе, который гибнет от одиночества постоянной саморефлексии и невозможности вырваться из ментальной темницы.
При ближайшем рассмотрении оказывается, что даже многовековое письмо о дружбе – это всегда письмо об одиночестве. Одиночестве и печали. В «Политике дружбы» Жак Деррида подчеркивает, что почти все эти тексты написаны как завещание. Они воздвигают памятник умершим друзьям, говоря при этом о покинутости пишущего[108].
Никому из нас не избежать одиночества. Это неминуемый экзистенциальный опыт. Возможно, даже необходимый.
К концу нашего пребывания на Лансароте я понял, что совершенно не хочу возвращаться в Берлин. Сила этого чувства меня поразила. В чем бы ни было дело – в компании Рафы и Давида, в походах в горы, в солнце, в необычном пейзаже, в весенней зелени, в шуме атлантических волн, – я вдруг осознал, какой груз таскал с собой последние несколько месяцев, всегда и всюду. Я понял, что застрял и делаю первые шаги, стремясь выбраться из своей угнетенности, и эти шаги дают результат. Мне было страшно, что в Берлине этот процесс остановится и я заражусь усталым, мрачным настроением города, которое тогда, казалось, достигло особенно низкой точки.
За несколько недель до этого я перечитал «Дневник скорби», написанный Роланом Бартом после смерти матери. Эта тоненькая книжка делает осязаемым то обстоятельство, что проблемой иногда может ощущаться сама жизнь. Неизбежной проблемой, которой нет решения. Меня одолевали похожие чувства. Я видел признаки надвигающейся депрессии и понимал, что через эту фазу не пройти. Несколько лет тому назад психиатр порекомендовал мне зимовать на юге, на солнце. Эта затея всегда казалась мне абсурдной, чересчур дорогой и невыполнимой еще и потому, что мой ежедневник обычно был заполнен презентациями и выступлениями. Но теперь мероприятия больше не проводились или проходили онлайн. Я посоветовался с Давидом и Рафой, собрал оставшиеся на счету деньги и попросил Тима, соседа, продолжить забирать почту и ухаживать за моими не такими уж и зимостойкими растениями, которые мне пришлось перенести с террасы на кухню на время холодных месяцев. Потом я забронировал апартаменты в небольшом прибрежном городке на Фуэртевентуре, соседнем Канарском острове.
Как ни парадоксально, я сознательно искал уединения, борясь с чувством одиночества и утраты. Но уже стоя на палубе парома, вдыхая морской воздух и наблюдая за тем, как островной пейзаж Лансароте тает на горизонте, подумал, что, может, все не так абсурдно, как кажется. И въехав в квартирку, распаковав чемодан, поставив походные ботинки у двери, а ноутбук на обеденный стол, я уже понимал, что принял верное решение. Я словно создал себе пространство: размышлять, писать и читать, дышать. В каком-то смысле предыдущий год одиночества подготовил меня к этой ситуации, позволив уединиться здесь и использовать это время, чтобы в некотором роде восстановить психическое здоровье и угомонить шум в голове, к громкости которого я успел привыкнуть. Это было сродни освобождению, сродни заботе о себе. Я пробыл там два месяца.
Self-care, современная идея заботы о себе, сейчас повсюду. Она стала ведущей техникой самовосстановления и в значительной степени заменила идеи самооптимизации, долгое время определявшие популярный психологический дискурс. Сегодня в заботе о себе нет ничего радикального – напротив, она описывает расплывчатый и в некоторых отношениях сомнительный конгломерат практик, от спа-салонов и цифрового детокса до аюрведы, медитативных ретритов и терапевтических вмешательств. Сегодня подобные практики настолько вездесущи, что стоит спросить себя, не оттого ли мы так их чествуем, что сами больше не в состоянии выполнять то, на что они направлены: заботиться о себе в полном смысле этого слова.
Интуитивно я часто отрицательно реагирую на идеи заботы о себе, не в последнюю очередь потому, что не могу не видеть коммерциализации. Не могу отделаться от подозрения, что в конечном счете они представляют собой победу неолиберального позднего капитализма. По сути, мы согласились оставить нерешенными бесчисленные структурные проблемы и переложить ответственность за их психические последствия на собственные плечи. Тем не менее забота о себе – один из важнейших аспектов моей жизни, на протяжении последних лет не раз помогавший мне принять то, что я не хотел принимать, и найти выход из ситуаций, казавшихся безнадежными.
Удивительно, но современное видение заботы о себе во многом восходит к текстам американской поэтессы, эссеистки и политической активистки Одри Лорд, которые я тогда перечитывал. Свою концепцию заботы о себе Лорд парой штрихов изложила в эпилоге к мемуарам «Вспышка света: как жить с раком»: «Забота о себе – не то же, что потакание себе. Это самосохранение. Это акт политической войны»[109]. Она написала эту часто цитируемую мысль через три года после второго онкологического диагноза, за пять лет до смерти. Лорд пережила рак груди, но потом метастазы образовались в печени. Онемев и затаив дыхание, мы сопровождаем Одри на протяжении этого периода ее жизни. В эссе мы видим отчаяние и надежду, горе, любовь и жажду жизни, узнаем, как Лорд, не обходя стороной ни одной возможности побороть болезнь, использует все доступные традиционные, холистические и гомеопатические средства, распределяет силы, преподает, пишет, медитирует, читает и окружает любовью партнершу Фрэнсис и их двоих детей. Восхищает то, с какой ясностью и силой Лорд ежедневно противостоит расизму, окружающему ее, чернокожую женщину, со всех сторон, и дает отпор яростной мизогинии и гомофобии 1980-х годов, бесчисленным препятствиям, изоляции и дискриминации, которые ставит перед ней жизнь.
В своей прекрасной и с таким трудом построенной жизни писательницы и активистки – жизни, которую общество для нее не предусматривало, – заботу о себе Лорд фактически приравнивала к форме «самосохранения». В мире, враждебном ей, ее семье и сообществу. Заботясь о себе, Лорд расширила этот враждебный мир пространством, которого еще не существовало, пространством, в котором можно проживать такую жизнь и ставить на место власть безудержных фантазий о превосходстве маскулинности, гетеросексуальности и белого цвета кожи. Это означало не только изменить мир в малом и сделать его лучше, но и жить, а не выживать. Забота о себе в этом смысле – весьма радикальная идея.
