Коллектив авторов - Новые идеи в философии. Сборник номер 9
Наряду с внушенными показаниями бывают и показания, даваемые под влиянием самовнушения. Таковы очень часто показания детей. Большая впечатлительность и живость воображения при отсутствии надлежащей критики по отношению к себе и к окружающей обстановке делают многих из них жертвами самовнушения под влиянием наплыва новых ощущений и идей. Приняв свой вымысел за действительность, незаметно переходя от «так может быть» к «так должно было быть» и затем к «так было!», они упорно настаивают на том, что кажется им совершившимся в их присутствии фактом. Возможность самовнушения детей, представляющая немало исторических примеров, является чрезвычайно опасною, и здесь вполне уместна психологическая экспертиза, подкрепляющая самый тщательный и необходимый анализ показания.
Затем бывает ложь в показаниях, как результат патологических состояний, выражающихся в болезненных иллюзиях, различных галлюцинациях и навязчивых идеях.
Наконец, есть область вполне сознательной и, если можно так выразиться, здоровой лжи, существенно отличающейся от заблуждения, вызванного притуплением внимания и ослаблением памяти. Статьи Я. А. Канторовича «О праве на истину» дают один из последних и подробных этико-психологических очерков лжи, как движущей силы в извращении правды; особой разновидности неправды, остроумно именуемой «мечтательной ложью», посвятил свой интересный очерк И. Н. Холчев; общие черты «психологии лжи» намечены Камиллом Мелитаном и, наконец, бытовые типы «русских лгунов» даровито и образно очерчены ныне, к сожалению, почти забытым писателем А. Ф. Писемским. Размеры настоящей заметки не позволяют касаться этой категории показаний, в которых, по меткому выражению Ивана Аксакова, «ложь лжет истиной». Нельзя, однако, не указать, что этого рода ложь бывает самостоятельная или навязанная, причем в первой можно различать ложь беспочвенную и ложь обстоятельственную. Ложь беспочвенная заставляет сочинять никогда не существовавшие обстоятельства (сюда относится и мечтательная ложь), и весь ум свидетель направляет лишь на то, чтобы придать своему рассказу внешнюю правдоподобность, внутреннюю последовательность и согласованность частей. Психологической экспертизе здесь не найдется никакого дела. В обстоятельственной лжи внимание направлено не на внутреннюю работу хитросплетения, а на внешние, действительно существующие обстоятельства. Оно играет важную роль, твердо напечатлевая в памяти те именно подробности, которые нужно исказить или скрыть в тщательно обдуманном рассказе о якобы виденном и слышанном. И здесь при исследовании силы и продолжительности нарочно подделанной памяти опыты экспериментальной психологии едва ли многого могут достичь. Наконец, ложь навязанная, т. е. придуманная и выношенная не самим свидетелем, а сообщенная ему для посторонних ему целей, так сказать, ad referendum, почти всегда представляет уязвимые стороны. Искусный допрос может застать врасплох свидетеля, являющегося носителем, но не изобретателем лжи. Иногда очень старательно исполняя данное ему недобросовестное поручение, такой свидетель теряется при непредусмотренных заранее вопросах, путается и раскрывает игру своих внушителей.
В заключение остается указать еще на один вид сознательной лжи в свидетельских показаниях, лжи беззастенчивой, наглой, нисколько не скрывающейся и не заботящейся о том, чтобы быть принятою за правду. Некоторым свидетелям ложь доставляет, по тем или другим причинам, своеобразное удовольствие, давая возможность произвести эффект «pour épater le bourgeois», как говорят французы, или же получить аванс за свое достоверное показание, не приняв на себя никакого обязательства за качество его правдоподобности.
Г. Гейманс
Методы специальной психологии
«Специальной психологией» я имею обыкновение называть тот отдел психологической науки, который, вместо разысканий общих законов, раскрывающихся в психической жизни всех людей, занимается изучением различий между индивидами и группами индивидов, чтобы в самом этом многообразии усмотреть более или менее точную и полную закономерность. Можно сказать, что до настоящего времени эти изыскания составляли науку, почти исключительно французскую. Даже не считая Монтеней, Лабрюйеров, Ларошфуко и стольких других имен, принадлежащих прошлому, нужно признаться, что нашими настоящими познаниями в этой области мы обязаны главным образом трудам Бине, Маланера, Полана, Пере, Артанбера и многих других, которые впервые дали нам идею множественности типов и правильности, с которой внутри этих типов комбинируются различные элементы характера. В настоящей статье я хотел бы отдать себе отчет в методах, с помощью которых были достигнуты эти результаты, задать вопрос о пределах, до которых эти методы могут вести нас, и, наконец, указать кое-какие новые методы, которые заслуживали бы применения в комбинации с первыми.
Просматривая большую часть упомянутых книг, с первого же взгляда поражаешься тем, что я назвал бы полу-литературным или полу-художественным их характером. Этими словами я не только хочу воздать должное достоинствам композиции и стиля, которыми он изобилуют, но хочу также сказать, что в них нельзя найти методических, строгих, часто более или менее педантических доказательств, характеризующих чисто научные работы, Метод, быть может, не отсутствует совершенно, но он не бросается в глаза; он прячется, вместо того, чтобы выдвигаться, что, впрочем, сообщает этим книгам особое очарование. Читаешь и чувствуешь себя убежденным; но если, окончив чтение, спросить себя, на чем покоится, в конечном счете, эта убежденность, то не сразу найдешь, что ответить. Разумеется, автор не преминул иллюстрировать свои положения примерами, взятыми из истории, из романов, иногда из окружающей его жизни; но, в конце концов, пример – не доказательство, и мы чувствуем некоторую неловкость, не видя отчетливо почвы, которую, тем не менее, чувствуем под ногами. Мы говорим себе, что ни в какой другой науке, отличающейся подобной сложностью, два или три примера не считались бы достаточными для того, чтобы обосновать общую теорию, и спрашиваем себя еще раз, по какому праву автор утверждает, а читатель принимает вещи, не имеющие, по-видимому, никакого более солидного основания.
И вот мне кажется, что эти вопросы допускают ответ, который, с одной стороны, объясняет и в значительной степени оправдывает приемы, употребляемые упомянутыми психологами, а с другой стороны, показывает необходимость дополнить их другими методами, бывшими до сих пор в пренебрежении. Показать это и будет моей задачей.
Итак, каким образом оказывается возможным в области специальной психологии достигать прочных результатов, убеждать себя самого и других, приводя в пользу своих утверждений всего-навсего каких-нибудь пять-шесть фактов? Я думаю, это возможно, прежде всего, потому, что, помимо приводимых фактов, и автор и читатель имеют в своем распоряжении множество других, почерпнутых или из общения с людьми или из самонаблюдения, фактов, которые, по большей части, остаются погребенными в глубине бессознательного, но которые, однако же, своим множеством и своим единодушием могут дать твердую опору нашим теориям и предположениям. А во-вторых, я думаю, это возможно потому, что в предметах духа, в гораздо большей степени, чем в вещах природы, мы можем отдавать себе отчет в логической связности различных качеств, встречающихся в отдельном объекте, и выводить их a priori одни из других. Итак, вопрос идет, главным образом, об этих двух или трех методах – о повседневном наблюдении, о самонаблюдении и дедукции, и о них мы должны задать себе вопрос, в каких пределах они могут удовлетворить требованиям строгой науки.
Прежде всего, повседневное наблюдение. Огромное преимущество психолога – в том, что он живет среди объектов своего изучения и в постоянном соприкосновении с ними; каждый день и каждый час он присутствует при сценах, более или менее значительных, в которых эти изучаемые им объекты раскрывают частицу своей внутренней жизни, и все эти данные опыта оставляют в его уме мельчайшие следы, которые, комбинируясь между собой за порогом сознания, в конце концов, образуют там более или менее верные предпосылки для новых частных случаев, или даже гипотезы и теории об общих соотношениях между различными психическими качествами. Таким именно путем сложилась большая часть ходячих мнений о психических различиях между полами, возрастами, национальностями и расами, так же, как и различные предложенные классификации темпераментов и характеров: психолог, внимание которого обращено к одной из этих тем, находит в своем уме совершенно готовые образцы – разумеется, немного спутанные в деталях, но достаточно отчетливые в основных линиях, – образы групп, которые он желает описать, и ему остается только анализировать их. Мне представляется несомненным, что анализ, полученный таким путем, заслуживает высшей степени нашего внимания, потому что, в конечном счете, он покоится на солидной и широкой почве данных опыта. В неизмеримой массе наблюдений над человеческой природой, которые мы делаем в течение всей нашей жизни, совпадающие случаи взаимно поддерживают, а противоречащие – взаимно изглаживают друг друга; нужно предполагать, следовательно, что комбинации, представляющиеся нашему уму естественными и правдоподобными, на самом деле коренятся в природе вещей. Но эта предпосылка получает свое полное оправдание лишь при том условии, что случаи, на основании которых составилось наше окончательное впечатление, представляют в своей совокупности с достаточной полнотой все человечество, или, по крайней мере, ту часть его, к которой относятся наши заключения. Однако, это условие далеко не всегда выполняется. Возможно, что некоторые группы представлены в среде, где мы вращаемся, только немногими индивидами; если эти индивиды случайно имеют несколько общих черт, то эти черты ассоциируются в нашем уме с общим характером группы, и мы предположим соответствия там, где имеются лишь простые совпадения. Далее, даже в том случае, если число лиц, служивших образцами для данной группы, будет достаточно велико, почти обязательно окажется, что мы встречались с одними чаще, чем с другими; из этого следует, что первые будут участвовать в большей мере, чем последние, в построении образа, который мы составим себе об общем habitus группы. Так, оказывается, что, по замечанию Д. С. Милля, из взглядов, высказанных кем-нибудь о природе женщины вообще, можно заключить с почти комической степенью вероятности о специальных качествах, характеризующих его супругу. Конечно, можно принимать меры предосторожности; но до тех пор, пока не составлен точный список случаев наблюдений, почти невозможно избегнуть опасностей, на которые я только что указывал. К этому присоединяется то обстоятельство, что вероятность для отдельных наблюдений запечатлеться в уме и оказать влияние на образующиеся в нем общие образы зависит в значительной мере от присутствия у исследователя предвзятых идей. Лишь только мы начали подозревать связь между какими-нибудь двумя качествами, случаи, подтверждающие это подозрение, будут лучше наблюдаться и запоминаться нами, чем другие; будет совершаться невольный и бессознательный подбор, вследствие которого два лица, имея перед глазами одни и те же факты, но ожидая разных результатов, могут извлечь из этих фактов диаметрально противоположные выводы. Повторяем еще раз: можно принимать меры предосторожности; можно поступать, например, как Дарвин, который имел привычку тщательно отмечать все наблюдаемые им факты, которые, казалось, противоречили готовым теориям. Но нужно сказать, что, даже принимая всевозможные меры предосторожности, чрезвычайно трудно поручиться за полную объективность. И это особенно в области психологии, так как здесь мы имеем дело, по большей части, с непредвиденными, мимолетными фактами, появляющимися среди огромной массы других фактов, привлекающих к себе внимание только благодаря их связи с привносимыми идеями, которые определяют выводы исследователя. Метод повседневного наблюдения имеет таким образом большой недостаток: он исключает возможность контроля как одного исследователя над другим, так и каждого исследователя над самим собой. Когда, например, Бэн утверждает, что интенсивность аффективного состояния находится в прямом отношении ко времени, в течение которого это состояние достигает своего maximum'a, а Маланер держится противоположного взгляда, как возможно решить их спор, пока они передают свои различные мнения только как результат их личного опыта? И каким образом сам исследователь может доверять своим выводам, если он должен сказать себе, что эти выводы основаны на фундаменте, прочности которого он оценить не может? Возможность построения точной науки всегда зависит от того условия, чтобы факты, наблюдаемые каждым, были доступны для всех: мы видим, в какой степени метод, о котором шла речь, далек от того, чтобы удовлетворять этому условию.
