Валерий Сагатовский - Вселенная философа (с илл.)
Сравните это с неконформистским отношением к моде и судите сами, какое из них «нормальное». Клара Цеткин в своих воспоминаниях о В. И. Ленине приводит следующие ленинские слова: «Почему нам надо отворачиваться от истинно прекрасного, отказываться от него, как от исходного пункта для дальнейшего его развития только на том основании, что оно „старо“? Почему надо преклоняться перед новым, как перед богом, которому надо покориться только потому, что „это ново“? Бессмыслица, сплошная бессмыслица! Здесь много лицемерия и, конечно, бессознательного почтения к художественной моде, господствующей на Западе. Мы хорошие революционеры, но мы чувствуем себя почему-то обязанными доказать, что мы тоже стоим „на высоте современной культуры“. Я же имею смелость заявить себя „варваром“. Я не в силах считать произведения экспрессионизма, футуризма, кубизма и прочих „измов“ высшим проявлением художественного гения. Я их не понимаю. Я не испытываю от них никакой радости».
А вот конформист никогда не осмелится признать что он не понимает того, что ныне модно. Нет у него ничего своего: ни смелости, ни радости, ни собственного суждения. Вместо живой жизни — театр масок (самых модных, разумеется).
Феномен «рычага». Случалось ли вам наблюдать, как вашего знакомого, вполне симпатичного человека в частной жизни, вдруг словно подменяют, если ему приходится исполнять какую-нибудь общественную функцию? Действия его словно перестают быть осмысленными, вместо нормальной логики и человеческих чувств — казенщина, бездушный формализм, кажется, что вместо живого человека начал действовать механический рычаг, приводимый в движение внешней, нечеловеческой какой-то силой.
Происходит это в том случае, когда человек выполняет общественные поручения без внутреннего понимания их необходимости, просто подлаживаясь под спущенные свыше требования. Он может великолепно организовать вечеринку, ибо ему не нужно объяснять значение этого «мероприятия». Но собрание, например, он загубит, сделает его повестку неимоверно скучной, а словопрения никому не нужными. Почему? Да, потому, что у него нет внутренней убежденности в нужности этого собрания, а высказать это вслух он боится. Вот и отвечает такой человек: «Будет сделано» — и «делает» так, что лучше бы уж ничего не делал.
У И. Ильфа и Е. Петрова есть зарисовка подобного деятеля, которому поручили организовать уборку улиц. У себя дома он бы просто взял метлу в руки. Тут же он пишет лозунги, призывающие всех на уборку, потом плакаты, клеймящие позором тех, кто срывает «кампанию по уборке», а улицы остаются неподметенными. И это тоже нормально?
Так происходит первое сальто конформиста. Чтобы приспособиться к условиям жизни, насилующим его внутреннюю природу, он сам услужливо переворачивает себя с ног на голову. Конечно, было бы очень хорошо, если бы человек сознательно переделывал себя в лучшую сторону в соответствии со справедливыми требованиями общества. Но конформист бессознательно подделывается под любые требования — и плохие, и хорошие; в последнем случае он чаще всего искажает хороший замысел, превращая его в карикатуру.
В результате конформистского приспособления теряется всякая способность критически оценивать что-либо достаточно общепринятое. Например, министр здравоохранения (!) Канады заявил недавно следующее: «Если мы обнаружим, что значительное количество канадского населения курит марихуану, мы будем совершенно безответственными людьми, если не легализуем ее».
Такое общество готово бросить всю свою техническую мощь на удовлетворение любого спроса, каким бы он ни был противоестественным. А секрет прост: большой спрос означает большую прибыль. Эта погоня за прибылью и становится той чуждой силой, которая в конечном счете порождает все многообразие конформистских трюков.
Далее, конформист приобретает глубокое убеждение в том, что каждый, кто пытается бороться против тех порядков, к которым он подлаживается, попросту ненормален. Лев Гинзбург, анализируя в своем очерке «Потусторонние встречи» психологию конформизма в гитлеровской Германии, пишет: «В голове у гестаповцев просто не укладывалось, что на такое дело, как составление антиправительственных листовок, человек способен пойти лишь на основании своих убеждений, из нравственного долга. По их мнению, тут обязательно должно быть „что-то“, какая-то червоточина, патология, какой-нибудь гнусный порок, который заставляет людей выступать против существующего режима, причем без всякой реальной перспективы на захват власти, без претензий на то, чтобы самим сесть в правительственное кресло, и т. д. Единственное, чем оставалось объяснить их поступок, была „глубочайшая испорченность“, то есть, что это попросту выродки, отщепенцы, люди с извращенной психикой и болезненными комплексами. И в гестапо за два-три дня, отпущенных на следствие, упорно искали эти комплексы…»
Но и конформист не исчадие ада; и, увы, ничто человеческое не становится ему чуждым до конца. В том числе и угрызения совести. Попробуйте высказать такому человеку в лицо что-нибудь вроде написанного выше — он искренне возмутится. Он не считает себя таким. Он глубоко убежден, что виноват не он, что «все такие», что «среда заела» и что «в этих трудных условиях он делал все, что мог».
Короче говоря, конформист лицемерит не только пе-ред другими, но и перед самим собой. Представляя себя в своих глазах иным, чем он есть на самом деле, конформист совершает свое второе сальто.
Действительно, делая вид, что служит обществу, конформист наиболее «приличным» способом удовлетворяет свои частные интересы. Так какой-нибудь представитель демократической или республиканской партии в США, пытаясь свалить своего соперника и сделать свою карьеру, кричит о том, что лишь его партия и лишь он могут наилучшим образом обеспечить «свободу», «демократию» и т. д. и т. п. Как отмечает Э. Соловьев, для каждого участника такой конкуренции «общий интерес группы есть именно система фраз, которую он преднамеренно выставляет против другого».
Общепринятые стандарты поведения в антагонистическом обществе являются, по словам того же автора, «инструментами частного интереса, и, следовательно (понимает ли это отдельная личность или нет), орудиями сознательного лицемерия».
Но, повторяю, и самый испорченный человек — все же человек, и что-то социальное, пусть даже в очень искаженной форме, в нем сохраняется. Редко встретишь такого циника, который перед самим собой откровенно назовет себя подлецом и лицемером. Даже войдя в свой дом — свою крепость, даже наедине с собой конформист остается в маске. Актер никогда не сыграет свою роль, если не верит в нее. Политикан, обманывающий избирателей, вынужден заниматься и самообманом. И тут на помощь приходят мифы: о защите западной культуры, о миссии белого (или желтого) человека — о чем угодно, только бы поубедительнее.
Альберт Шпеер, бывший министр вооружения в правительстве Гитлера, в беседе со Львом Гинзбургом показал, например, неплохое понимание роли такого мифотворчества в проведении преступной политики:
«…В двадцатом веке, в величайшем столетии техники, люди научились изготовлять мифы так же надежно и с той же целью, что пулеметы или бомбардировщики. Появились искуснейшие специалисты этого дела, мастера мифотворчества. В этом отношении миф расы, или миф крови, или миф фюрера были, по существу, своеобразным видом оружия, может быть, более страшным чем любой сверхтанк или пушка. Они поражали самый главный участок — человеческий мозг и подчиняли себе человека целиком, без остатка».
Правда, тут же он добавляет: «Не состояла ли в этом и моя личная трагедия?» Трагедия? Полно, стоит ли называть таким словом сознательное самоопьянение, сознательное приведение своей психики в такое состояние, когда легко и безответственно идешь на преступление…
Итак, конформист сначала угодливо ставит себя с ног на голову, а потом «мужественно» уверяет себя, что как никогда твердо стоит на своих ногах. Наблюдая эту изощренную и опасную патологию, еще раз удивляешься, почему порочного человека сравнивают порой со зверем. Если бы зверь… Ведь это только в басне волк оправдывает свое нападение на ягненка соображениями высшей справедливости. На самом же деле со зверем просто — всегда знаешь, что от него ждать. Существо, уже переставшее быть зверем (обладающее человечески-ми средствами) и еще не ставшее Человеком (не приобретшее подлинно человеческих целей), гораздо опаснее.
Патология конформизма порождается социальной патологией несовершенного частнособственнического общества. Однако, кроме социальных корней, она имеет и определенные гносеологические (познавательные) корни: неправильное понимание нормы. Во-первых, приспособление к среде — это показатель нормального развития животного. Но человек характеризуется как раз тем, что сам переделывает среду, а потому пассивное приспособление к ней — явно недостаточный признак для оценки его общественной значимости. Во-вторых, даже если при определенных условиях общественной жизни конформистское приспособление становится широко распространенным явлением, все равно неправильно отождествлять распространенное с нормальным. Допустим, что выпущена партия бракованных мотоциклов, которые не заводятся. Кто же посчитает их нормальными лишь на том основании, что они «все такие»? Нормально то, что может выполнять свои функции, делать предназначенную для него работу. Другой вопрос, что конформистское представление о норме так же имеет свою причину, порождается социальным неравенством, конкуренцией между людьми. Говоря о том, что такое понимание нормы неправильно, мы не хотим читать мораль конформисту: это бесполезно, надо переделывать условия его жизни. Имеется в виду объективная вредность понимания нормы как выгодного приспособления, его непригодность для успешного функционирования общества.
