К Керам - Боги, гробницы и ученые
Разумеется, существование каменных чудес на берегах Нила не было тайной, но сведения о них носили полулегендарный характер и были явно недостаточны. Лишь немногие памятники попали в музеи, лишь немногие были доступны широкому обозрению. Римский турист мог любоваться львами на лестнице Капитолия (ныне они исчезли), статуями царей династии Птолемеев, то есть произведениями, относящимися к весьма поздней эпохе и изготовленными в те времена, когда блеск Древнего Египта уже померк, когда ему на смену пришел Александрийский эллинизм; кроме того, были известны несколько обелисков (в Риме их было двенадцать), несколько рельефов в садах кардиналов и скарабеи — изображения навозного жука, которого египтяне считали священным. Загадочные знаки на брюшке скарабея были причиной того, что скарабеи были распространены в Европе как амулеты, а в более позднее время стали использоваться как украшения и печатки. Это было все.
Очень немногое могли предложить и парижские книготорговцы: книги, в которых затрагивались проблемы Древнего Египта, можно было буквально пересчитать по пальцам. Правда, в 1805 году появилось большое пятитомное издание Страбона — великолепный перевод его географических работ (Страбон объездил Египет во времена Августа), и, таким образом, то, что до сих пор было доступно лишь специалистам-ученым, стало всеобщим достоянием. Много ценных научных сведений содержалось и во второй книге Геродота, этого удивительного путешественника древности. Но кто читал сочинения Геродота и кто помнил все остальные, разрозненные сведения античных авторов, содержавшиеся в самых различных сочинениях?
Ранним утром солнце поднимается на голубовато-стальном небе — сначала желтое, затем ослепительно яркое, потом увядающее; оно движется по небосводу, отражаясь в коричневом, желтом, желтовато-коричневом, белом песке. Словно врезанные в песок, лежат глубокие тени — темные силуэты редких здесь строений, деревьев, кустов.
Сквозь эту вечно залитую солнцем, не знающую непогоды пустыню (здесь не бывает ни дождя, ни снега, ни тумана, ни града) — пустыню, которая никогда не слышала раскатов грома и никогда не видела блеска молнии, где воздух сухой, стерильный, консервирующий, а земля бесплодная, крупитчатая, ломкая, крошащаяся, катит свои волны отец всех потомков, "отец всемогущий Нил". Он берет начало в глубинах страны и, вспоенный озерами и дождями в темном, влажном, тропическом Судане, набухает, заливает все берега, затопляет пески, поглощает пустыню и разбрасывает ил — плодородный нильский ил; каждый год на протяжении тысячелетий он поднимается на шестнадцать локтей — шестнадцать детей резвятся около речного бога в символической мраморной группе Нила в Ватикане, — а затем медленно вновь возвращается в свое русло, сытый и умиротворенный, поглотив не только пустыню, но и сушь земли, сушь песка. Там, где стояли его коричневые воды, появляются всходы, произрастают злаки, давая необыкновенно обильные урожаи, принося "жирные" годы, которые могут прокормить "тощие". Так каждый год вновь возрождается Египет, "дар Нила", как его еще две с половиной тысячи лет назад назвал Геродот, житница древнего мира, которая заставляла Рим голодать, если в тот или иной год вода стояла слишком низко или, наоборот, прилив был слишком высок.
Там, в этой местности, с ее сверкающими куполами и хрупкими минаретами, в городах, переполненных людьми с различным цветом кожи, принадлежащими к сотням различных племен и народов — арабами, нубийцами, берберами, коптами, неграми, — в городах, где звучат тысячи разных говоров, возвышались, словно вестники другого мира, развалины храмов, гробниц, остатки колонн и дворцовых залов.
Там вздымались ввысь пирамиды (шестьдесят семь пирамид насчитывается на одном лишь поле близ Каира!), выстроившиеся в сожженной солнцем пустыне на "учебном плацу солнца" — чудовищные склепы царей; на сооружение лишь одного из них ушло два с половиной миллиона каменных плит, сто тысяч рабов на протяжении долгих двадцати лет воздвигали его.
Там разлегся один из сфинксов — получеловек, полузверь с остатками львиной гривы и дырами на месте носа и глаз: в свое время солдаты Наполеона избрали его голову в качестве мишени для своих пушек; он отдыхает вот уже многие тысячелетия и готов пролежать еще многие; он так огромен, что какой-нибудь из Тутмесов мог бы соорудить храм между его лап.
Там стояли тонкие, как иглы, обелиски — часовые храмов, пальцы пустыни, воздвигнутые в честь царей и богов; высота многих из них достигала 28 метров. Там были храмы в гротах и храмы в пещерах, бесчисленные статуи — и деревенских старост, и фараонов, саркофаги, колонны, пилоны, всевозможные скульптуры, рельефы и росписи…
И все на этом грандиознейшем из существующих на свете кладбищ было испещрено иероглифами — таинственными, загадочными знаками, рисунками, контурами, символическими изображениями людей, зверей, легендных существ, растений, плодов, различных орудий, утвари, одежды, оружия, геометрическими фигурами, волнистыми линиями и изображениями пламени. Они были выполнены'на дереве, на камне, на бесчисленных папирусах, их можно было встретить на стенах храмов, в камерах гробниц, на заупокойных плитах, на саркофагах, на стенах, статуях божеств, ларцах и сосудах; даже письменные приборы и трости были испещрены иероглифами. "Тот, кто пожелал бы скопировать надписи на храме Эдфу, даже если бы трудился с утра до вечера, не управился бы с этим и в двадцать лет".
Таким был мир, открывшийся в "Описании" изумленной Европе, той самой ищущей Европе, которая занялась исследованием прошлого, которая по настоянию Каролины, сестры Наполеона, с новым рвением принялась за раскопки в Помпеях и чьи ученые, восприняв у Винкельмана методику археологических исследований и толкования находок, горели желанием проверить эти методы на практике.
Однако после стольких похвал по адресу "Описания Египта" нужно сделать одну оговорку: представленный в нем материал — описания, рисунки, копии был, несомненно, доброкачественным, но там, где речь шла о Древнем Египте, авторы ограничивались лишь регистрацией. В большинстве случаев они ничего не объясняли, да они и не в состоянии были это сделать; там же, где они все-таки пытались что-то объяснить, их объяснения были неверными.
Представленные ими памятники оставались немыми; попытка их систематизации была искусственной: в ее основе лежало не знание, а интуиция. Непонятными оставались иероглифы, неясными — знаки, чужим — язык.
"Описание Египта" открыло совершенно новый мир, но этот новый мир в своих связях и отношениях, по своему устройству и по своей роли в древнем мире был неразрешенной загадкой.
Как много нового можно было бы узнать, если бы только удалось расшифровать иероглифы!
Но возможно ли это?
Де Саси, крупнейший парижский ориенталист, объявил: "Проблема слишком запутана и научно неразрешима". Но, с другой стороны, разве скромный учитель из Геттингена, по фамилии Гротефенд, не опубликовал исследование, которое указало путь к расшифровке клинописи Персеполя, и разве не он поделился в этом исследовании первыми результатами своей дешифровки? А ведь в распоряжении Гротефенда был весьма незначительный материал, здесь же бесчисленное множество иероглифических надписей лежало, так сказать, на поверхности и было доступно всем.
А разве один из солдат Наполеона не обнаружил странную плиту из черного базальта, о которой журнал, поместивший сообщение о ней, писал, что благодаря этой счастливой находке мы имеем ключ к расшифровке иероглифов? Впоследствии это мнение было подтверждено всеми учеными, которым удалось ее увидеть.
Где тот исследователь, который сумеет использовать эту плиту? Вскоре после того, как был найден Розеттский камень, журнал "Courier de 1'Egypte" поместил об этом сообщение. Оно было напечатано в номере от 29 фрюктидора, VII года революции, со ссылкой: "Розетта, 2 фрюктидора, VII года". И надо же было, чтобы благодаря счастливой случайности этот номер издававшегося в Египте журнала попал в дом отца того человека, который двадцать лет спустя, проделав поистине гениальную, беспрецедентную работу, сумел прочесть надпись на черном камне и тем самым разрешил загадку иероглифов.
Глава 10
ШАМПОЛЬОН И ТРЕХЪЯЗЫЧНЫЙ КАМЕНЬ
Когда знаменитый френолог Галль, популяризируя свою теорию, разъезжал по городам и весям, вызывая восхищение и благоговение одних, подвергаясь брани и насмешкам со стороны других, ему как-то в Париже представили в одном обществе совсем юного студента. Едва успев бросить взгляд на череп этого студента, Галль воскликнул: "Ах, какой гениальный лингвист!" Шестнадцатилетний студент, которого представили Галлю — прославленный череповед, разумеется, не мог об этом знать (хотя, может быть, вся эта история была обычным шарлатанским трюком), — владел в то время, не считая латыни и греческого, по меньшей мере полдюжиной восточных языков.
