Лекции по античной философии. Очерк современной европейской философии - Мамардашвили Мераб Константинович
Но греки не это называют бытием: бытие не есть разновидность существующих предметов, бытие есть бытие существующего. Это нужно ухватить, хотя это очень трудно. Позднее, в христианских напластованиях на греческую философию, появится идея — бытие будет называться чем-то высшим, идеальным, появится представление об особой действительности, тоже предметной, но более высокой и особой. Бытие же, о котором говорят греки, не есть разновидность субстанции, которая вечно пребывала бы, в отличие от невечных конкретных вещей. Бытие — это то, что требует и ожидает вúдения, или понимания, и что становится в просвете этого понимания. Человек может понимать бытие и, следовательно, может оказаться в просвете бытия, но поскольку бытие не вещь, не субстанция, то для человека нет никаких гарантий: открывая бытие, человек не прислоняется к чему-то прочному, неподвижному, высокому и не усаживается на него, как на прочную основу своего существования. Нет, бытие — это только то, что сталось, если понялось, и что держится в просвете или усилии держания этого понимания.
И кстати, пока стояли, была Греция. Очевидно, тот факт, что она (античная Греция) исчезла, говорит о том, что греки были правы в своем ощущении, что нет каменной скалы, на которой, найдя ее, можно каменно усесться. Иными словами, в греческой мысли максимально подвижна вертикальная, героическая мысль, и поскольку у нас нет гарантий, то это — трагическая мысль. Обычно мы трагизм сопоставляем с оптимизмом, но здесь нет такого различения, скорее, после героического акта, внутри него, появится различие трагического и оптимистического.
Второе, что нам нужно понять: как ни странно, нами всегда легче воспринимается Греция через произведения греческого искусства как нечто максимально мыслящее, действующее, соразмерное с неким пластическим образом человека, какое-то гармоническое, гуманистическое мировосприятие и мироощущение и способ жизни, но вопреки любым стандартам поздней интерпретаторской мысли, вернее, вопреки тому, как реально ассимилировалась Греция после Возрождения, греческая философская мысль, начиная с Парменида и кончая Аристотелем, неантропологична, непсихологична, неэтична и максимально негуманистична. Греческая мысль, да и всякая философская мысль в той мере, в какой она выполняет законы последовательности, все посылки и условия, заложенные в самом факте философствования, исходит из того (и только так и может быть философской), что то, что называют человеком, — этого нет. Это очень трудно ухватить, но необходимо, потому что потом на этом основываются самые странные вещи, казалось бы с этим не связанные: законы понимания нами мира в той мере, в какой мы вообще мир, независимый от человека и человечества, можем понимать. Понимание мира зависит от того, проработаны ли основания нашего мышления в свете такого хода мыслей, в котором мы начинаем двигаться в предположении, что человека нет. А что значит «есть человек»? Есть конкретное существующее, обладающее какими-то свойствами чувствительности, качествами восприятия мира и качествами рассуждения и размышления.
Греки же рассуждали так: то, что появляется в разрезе бытия и не преддано ему (и сам этот разрез, или просвет, не преддан), может появиться только при условии, что перед ним ничего не было, а то, что есть и стало, есть только уже внутри просвета, или проблеска. В этом смысле нет никакого предданного образа человека, потому что, так же как бытие есть то, что становится, так же и то, что будет называться «человек» как носитель понимания, запрашиваемого бытием, — это тоже становится. И если пребывает, то только внутри бодрствующего вертикального состояния, а не само по себе, не в силу каких-либо антропологических свойств человека. Вот что называется в философии «ничто» («ничто» уже в философском смысле слова).
Значит, сначала мы отличили бытие от ничто, называя ничто потоком, о котором я говорил. «Ничто» называется та область, которую и помыслить нельзя, до тех пор пока туда не вторглось бытие. А теперь мы имеем уже несколько иное понятие ничто, дополнительное к понятию бытия, а именно: ничто как возможность чего-то другого. Только когда есть возможность другого, есть ничто или бытие. У греков появляется в этой связи совершенно таинственное понятие, которого мы до сих пор не можем понять и, может быть, никогда не поймем (потому что понять это понятие означало бы понять полностью самих себя, что, очевидно, невозможно), — это таинственное понятие пустоты. Ведь атомисты, говоря о реальности, скажут, что [она] — по примышлению. А что примысливает? Примысливает то, что уже дано, а нам дан уже конкретный вид существующего — человек; это конкретное существующее смотрит, и то, что оно видит, — по примышлению, то есть в перспективе своих собственных качеств и возможностей как конкретного существующего. По примышлению — сладкое, по примышлению — горькое, а в действительности атомы и пустота. Тем более что к атомам и пустоте применяется (немножко позже, чем у Демокрита) так называемый clinamen — отклонение[35]*.
Обычно мы понимаем это как физический образ: всё есть вихри атомов, и возможность свободы существует в той мере, в какой атомы совершенно случайным образом болтаются и отклоняются от своей траектории, — это clinamen. Идея clinamen содержится в идее пустоты, а именно: атомы есть то, что отклонилось от пустоты, но пустота — это всегда другое, что еще не сцепилось, или место, где вообще может проявиться сознательная жизнь. А сознательная жизнь может проявиться только тогда, когда ее проявлению не пред-дан никакой примышляющий образ человека; человеком будет то, что отложится из бытия.
Подставьте под это простые образы, скажем так (я сначала приведу абстрактный тезис, а потом конкретно его проиллюстрирую): философия и всякое отвлеченное мышление (наука в своих основаниях есть отвлеченное мышление) организуются вокруг идеи возможного, а не существующего, и философский демарш состоит в утверждении, что поиск возможного есть то, отложением чего является то, что мы есть; реальный человек как бы выпадает в осадок от поисков возможного человека, а возможность, как вы знаете, не есть существование.
И вот греки, отталкиваясь от идеи возможного (или некоего эксперимента, который должен выявить возможность), называют бытием нечто полностью, актуально развернутое. Бытие есть актуальная полнота и жизнь того, что возможно: реальность, или существующее в его полноте, — скажем, человек в его полноте. У человека ведь есть некоторая полнота существования, или исполнение жизни, в том числе исполнение целостности сознательной жизни, в которой есть свои антиномии — между пониманием и непониманием, между духом и телом, между жизнью и смертью, — которые мы в процессе своей жизни пытаемся разрешить, достигая некоей полноты, или исполненности, нашей жизни. Это существо — в том виде, в каком оно исполнится, — и есть отложение того внутреннего стержня, который мы называем поиском возможного, а поиск возможного предполагает выпадение из стереотипов, из привычно сцепившихся связей (в том числе привычек мышления, привычек культуры), из знаковых культурных систем.
Тут появляется новое определение. Как ни странно, то, что называется у греков бытием, есть (в их же понимании) то, что они называют свободой, прилагая к ней очень странное определение, которого, правда, у Парменида и Гераклита нет, но которое есть у Платона. Оно гласит: свободный человек не делает ошибок. Та же мысль есть у Аристотеля, но она звучит иначе: в области неделимого нет лжи и заблуждения, или в области неделимого нет истины и заблуждения, мышление или есть, или нет. Эта идея свободы очень хорошо проясняет идею бытия. (То, что я говорю, не есть знания или тезисы, которые можно запомнить, приведя в какой-то энциклопедический свод, это просто иллюстрации определенного способа рассуждения, называемого философией.)
Мы помним, в чем заключается смысл бытия: бодрствующее вертикальное стояние, в котором есть собранность, а собранность и есть бытие. Что значит бытие в отличие от потока? А это значит, что в этой собранности внутри ни в каком моменте, ни в каком разрезе бытия нет ничего такого, что порождалось бы не самим бытием, что порождалось бы потоком, или стихийно само собой (потому что бытие есть везде, нет ни одной точки времени и пространства, о которой мы могли бы сказать, что там нет бытия; если бытие есть, оно неделимо, и есть все полностью и целиком, как говорит Парменид). (Ум — это то, что мы думаем, а глупость — это то, что думается в нас само собой; сама собой бывает глупость, а для того чтобы был ум, нужно очень постараться.)
