Шалва Амонашвили - Исповедь отца сыну
Вот какая досадная ситуация, может быть, даже трагедия воспитания!
ПОЗИЦИЯ
Как можно выйти из этого положения?
Может быть, дать детям волю? Пусть делают, что хотят и как хотят. Пусть бегают и прыгают до усталости, пусть смотрят телевизор, пока не начнут слипаться глаза, пусть, наконец, займутся учением, когда вздумается. И все это мы можем подкрепить такими патетическими возгласами, что перед ними немногие смогут устоять:
«Какое право мы имеем отнимать у детей детство! Ведь оно дается раз в жизни и длится всего несколько лет! Им нужна свобода!»
Но это ни больше, ни меньше, как преступление перед Детьми: мы будем губить их, оставляя в плену собственных импульсов и не направляя процесс развития способностей. Я не желаю дальше разбирать такой вариант, с позволения сказать, воспитания, приводящий к абсурдам.
Может быть, тогда выберем другую крайность: заставлять, принуждать детей подчиняться воле своих воспитателей, воле взрослых?
Мы ведь будем так поступать, побуждаемые нашими добрыми намерениями.
Мы накопили огромный жизненный опыт, овладели науками и потому прекрасно понимаем, какими жизненными качествами и знаниями они должны быть вооружены. В нашем воображении созданы модели того, какими совершенными мы бы захотели видеть каждого из них. Да разве есть у нас столько времени «цацкаться» с ними, упрашивать и умолять, чтобы они делали то, что так необходимо для будущей жизни их самих же!
Такая точка зрения тоже имеет свои опоры в многовековой практике миллионов воспитателей. И здесь мы могли бы патетически воскликнуть:
«Люди добрые! Да не видите ли вы, что дети ни на йоту не могут осмыслить собственное будущее! Не станем же мы поддаваться их капризам! Беритесь за них построже и не давайте волю вашим эмоциям. За вашу сегодняшнюю строгость и тумаки они горячо вас отблагодарят в будущем!»
Такая стратегия воспитания тоже не вызывает во мне особой симпатии. Я не могу принять ни хаотическое, было бы вернее сказать, безответственное воспитание, ни авторитарное, тем более императивное воспитание.
Я выбираю другую позицию. Она не золотая середина между, предыдущими, а совсем другая — гуманная. И основывается она на мудрой классической формуле:
«Ребенок не только готовится к жизни, но он уже живет».
Он живет настоящим, доставляющим ему радости и удовольствия. И только через эти радости и удовольствия он может увидеть смутные контуры будущего.
Будущее является для него смутным потому, что оно окутано парами кипящего настоящего.
Порой нам удается частично рассеять глубокие слои этого пара с помощью совершенной педагогической техники, и тогда надо спешить, чтобы ребенок умом своим успел заглянуть сквозь них в свое возможное будущее, увидеть себя таким, каким он может стать, будучи благоразумным и восприимчивым к советам взрослых и проявляя устойчивость к удовольствиям, манящим его в настоящее. Но такая педагогика ненадежна, она сможет добровольно направить ребенка на «путь истины» только на очень короткое время, после чего он забудет, каким он, оказывается, может стать.
Нет, лучше не так.
Самую лучшую, радостную, жизнеутверждающую педагогику, как мне это представляется, мы получили бы, если бы нам удалось поселить будущее в настоящем, в настоящую жизнь ребенка впустить струю его будущей жизни, сделать так, чтобы цель нашего воспитания, скрытая за тридевять земель, поселилась бы на цветущем поле жизни ребенка.
Что у нас тогда получится?
Получится то, что настоящая жизнь детей будет насыщена сутью их будущей жизни. Получится то, что мы будем воспитывать детей с позиций самих же детей. А самое главное — мы будем располагать их к воспитанию.
Истинная гуманная педагогика — это та педагогика, которая способна добровольно расположить ребенка к воспитанию, способна возбудить в нем стремление, бессознательное и сознательное, воспитываться, быть воспитуемым.
Взрослые часто сочиняют за детей тексты их выступлений перед публикой, а затем дети зачитывают их с высоких трибун. Зачитывают бойко. Мы радуемся глубоким мыслям, горячо аплодируем. Но стоит нам только освободиться от первых эмоций, как нас охватывает недовольство тем, что из уст детей лились мысли взрослых. Дети выпустили на нас струю нашей же мудрости. Мы возмущаемся:
«Пусть дети сами говорят за себя! Пусть говорят, что думают! Пусть воспримут они наши мысли сердцем и умом своим, а не кончиком языка!»
Пусть, давно пора.
Но я все-таки решил сочинить короткое выступление представителя детского парламента, обращенное ко взрослым. Хотя оно сочинено мною вместо детей, думаю, его сочинил бы любой ребенок, дай ему счастливый случай хоть на секунду осмыслить заботы воспитателей, взглянуть на свое будущее глазами своих воспитателей, пережить чувство любви своих воспитателей так же, как переживает его сердце этих воспитателей.
Тогда бы загорелось его маленькое сердце, и его осенила бы мысль, и он с детской искренностью произнес бы следующее от имени миллионов своих сверстников:
«Дорогие наши воспитатели, мамы и папы, учителя, милые люди, любящие нас и заботящиеся о нас!
Берите нас такими, какие мы есть, и сделайте нас такими, какими должен стать каждый из нас!
Мы будем сопротивляться, шалить, прятаться, хитрить, мы будем радоваться жизни и стремиться к удовольствиям. Ибо это в нашей натуре.
Зачем возмущаться тем, что у нас пока нет здравого смысла? Он придет к нам с помощью ваших добрых забот, может быть, не сразу и не очень скоро.
Не надо видеть в нас взрослых, себе подобных, а затем удивляться тому, как мы недогадливы, непонятливы, неблагодарны.
Лучше принимайте нас с нашими недостатками и помогите нам преодолеть их. Только уважайте наше чувство радости, которое мы находим в наших шалостях, неустанных играх, сопротивлениях, сиюминутных удовольствиях.
Принимайте все это как наши детские болезни, против которых вы никогда не сможете найти вакцины, и лечите нас так, чтобы не было нам очень больно, то есть не лишайте нас наших радостей.
Если окажется, что в нас мало усидчивости, мы ленивы, не желаем учиться, не надо ставить нам это в вину. Это не вина, а беда наша. Не будете же вы ругать человека за то, что он находится в яме, сам не понимая, почему и как он туда попал? И не будете же вы ругать его за то, что он не может выбраться оттуда, а может быть, вовсе не догадывается, что надо выбраться? Скорее всего, вы проявите к нему доброту души, спустите ему веревку и научите, как подняться, поможете ему выбраться на свет, а затем покажете, какой этот свет многоцветный.
Так помогите нам тоже пристраститься к познанию, к учению, научите, как надо добывать знания и совершенствовать себя.
Может быть, вам и не понадобится принимать все это как наше несовершенство, а будете воспринимать его как формы нашего движения? Это было бы лучше всего.
Дорогие, милые наши воспитатели!
Попытайтесь обнаружить в душе каждого из нас засекреченное местечко, где затаилось наше расположение к вашим намерениям. Может быть, вы там найдете гены, на которых ваш разум прочтет нашу молитву, несущуюся из глубины веков:
„Мой воспитатель, воспитай меня достойным Человеком!“
Нам трудно понять вас. Потому мы и дети.
Вы должны разгадать нас. Потому вы и взрослые».
Не слишком ли я отвлекся от писем с Крыши? Не получается ли так, что всю эту тираду я посвящаю обоснованию бесконфликтного воспитательного процесса, построенного на выдуманных играх и шутках? Как было бы прискорбно мне, если бы кто-нибудь действительно пришел к такому выводу, знакомясь с моим откровением.
Я стремился изложить общий подход к воспитанию в целом, в котором засекреченная переписка с Карлсоном является одним из способов его раскрытия. И чтоб никто не схватил меня за горло:
«А ну-ка, гони скорее свою педагогику!» — поспешу заявить: я сам ее ищу, давайте искать вместе!
ПИСЬМА
От прадедушки перешел к нам по наследству маленький сейф. В нем были две дверцы. Открываешь сперва одну — с несколькими крохотными ящичками. Там я хранил ваши — твои и твоей сестренки — молочные зубки, пряди ваших волос, таблички с номерами, обозначающими ваши первоначальные «имена» в родильном доме. Затем открываешь вторую дверцу — туда можно класть разные бумаги. У меня там хранились письма, которые я посылал вашей маме и получал от нее, когда она находилась в родильном доме. Здесь же я хранил ваши первые рисунки, листки, на которых были написаны вами первые буквы и слова.
Я любил открывать этот сейф и рассматривать содержимое. А тебя привлекал секрет открывания сейфа. Этот секрет я доверил тебе.
«Можно попросить что-то? Только если ты не обидишься!» Я в это время в очередной раз копался в своем сейфе.
